— Эх, мужики, — сказал он, — ведь три года! Три года, как одна копеечка! Сейчас бы по сему случаю стаканчик боевой трахнуть, такой повод, а мы все учебную да учебную… Под гидрокурицу, — покосился он на рыбу, — гори она огнем!
Однако рыбки все-таки отщипнул, осторожно пожевал и выплюнул косточки на газету. Потом ловко влез на боковую полку, подложил под голову свернутый мундир и, оставшись в майке с номером «17» на груди и спине, взялся за истерзанную, сплошь оклеенную немецкими переводными картинками гитару-маломерку — начал подтягивать струну.
Сегодня Нинка соглашается,
Сегодня жись моя решается…—
заголосил он, когда поезд наконец тронулся и мимо окон, изредка вздрагивая, поплыли черные цистерны с белыми надписями на грязных и пузатых боках.
Сержант Шурик Алфеев, услышав песню, перестал жевать, набычился и грозно глянул вверх, на растоптанные Санькины сапоги несуразного размера. Вася Танчик, быстро оценив обстановку, принял решение и стал между Шуриком и Санькиной полкой — так, на всякий случай.
— Не сердись, Шалфей, — сказал Санька, свесившись вниз. — Это же не про твою, это про другую Нинку! Их, сам пойми, на свете, может, миллион, этих Нинок. Или целых два с шестью нулями. А песня про ту, которая с Ордынки, понял, голова? Ордынка… Есть в Москве такая тихая улочка. Машины, машины, исключительно такси. И исключительно с гражданскими номерами. Эх, и погуляю же я по своей деревеньке!
Остывший Шурик посопел немного и ушел в тамбур, качая головой. Следом за ним, в грохот, выбрался Вася Танчик.
Саня-«москвач» повозился и снова лег. Принялся лежа листать свою тетрадь с песнями, знаменитую по всей части. Скоро он, ударяя по многострадальным струнам, запел другое:
Я однажды гулял по столице,
Двух прохожих случайно!..
Остальные, быстренько доев, допив и завернув объедки в газеты, которые так промаслились, что их стало можно читать наоборот, деловито поставили чемодан на чемодан, деловито вынули карты, деловито кинули на туза — кому сдавать, деловито сдали.
Почти сутки показывали нечеловеческую выносливость — без перерывов дулись в дурака. Дружно гоготали после конца каждой партии, пугая немногочисленных и сонных пассажиров. Очередной «дурак» в гоготе участия не принимал. Он злился, крутил головой и сноровисто, торопясь отыграться, в который раз сдавал драные карты — каждому по шесть.
Потревоженная проводница приходила ругаться, но, молча постояв рядом с играющими и последив за игрой, возвращалась к себе, в другой конец вагона, унося порожнюю посуду и поджав губы.
Старший сержант Вася Танчик как залег, так все время и спал, приоткрыв рот и сложив руки на груди, словно покойник. Просыпаясь, хрипло интересовался, кто «дурак», и снова засыпал, не дожидаясь ответа.