Через раскрытую дверь я видел, как Грачу обмывали белыми влажными тампонами раны, как выдирали щипцами из них осколки. Колька не орал, только скалил зубы.
Потом ему начали накладывать на руку гипс. А Вальку, уже раздетую и покрытую белой простынёй, понесли на носилках в хирургическую, в самый конец коридора. Прошла мимо Анна Ивановна, держа вверх руки у самых плеч, на лице её была белая повязка и на голове белая шапочка. Виднелись одни серые глаза да брови. Тётя Ластя побежала за ней и сквозь слёзы просила:
— Вы уж выручите, доктор! Постарайтесь. Ведь ребёнок ни при чём, сама я виновата.
Тётя Настя хотела рассказать, как это всё случилось.
Но Анна Ивановна остановила её, махнув белой рукой, и выдохнула через марлю:
— Сделаем всё возможное.
И уже издали ещё раз оглянулась и, словно что-то вспомнив, повторила:
— Всё сделаем.
Моя мать вздрогнула от этих слов и тоже заплакала.
За жизнь Вальки боролись всю ночь.
Позднее я узнал, что ей сделали две операции: вынимали и пересматривали весь кишечник и извлекли тринадцать мелких осколков, что нужна была кровь и её взяли у медсестёр.
В Граче осколков было больше: угодили они ему в темя, в руки, в ноги и в грудь, но ранения были наружные, лёгкие. Грачу наложили с десяток швов, начиная с головы и кончая ступнёй. На правой руке отняли раздроблённый указательный палец. А левая была как белое бревно — в гипсе. И лежала с ним рядом на кровати, словно чужая, и Кольке не велели ею шевелить.
Когда я пришёл к Грачу через три дня, мне, как большому, дали белый халат и впустили в палату.
Колька встретил меня грустной улыбкой.
— Всего заштопали, словно старый чулок, — сказал он.
— Болит? — спросил я и кивнул на гипс.
— Болит и чешется.
Грач поморщился.
— Ещё скучно тут. Лежишь, как труп, и только глазами хлопаешь. А с Валькой как? — спросил он.
— Вроде бы ничего. Анна Ивановна около неё день и ночь дежурит — теперь уж выходят.
— А знаешь что? — Грач вздохнул, задумался. — Мне тут рассказали. Ведь у самой Анны Ивановны детишек разбомбили. В поезде. Фашисты. А мальчика тоже звали Колькой, а девочку — Танечкой. И были они такие же, ну, ровесники нам.
Я сидел на больничном табурете и не мог представить, какие они из себя, этот мальчик и девочка. А представить их очень хотелось.
Потом вдруг над моей головой засвистели бомбы и начали рваться: совсем рядом, совсем как в кино.
И когда рассеялся дым и растаяли огромные, по кулаку, искры, я увидел перед собой Анну Ивановну в шапочке и с белой марлевой повязкой на лице — одни только серые глаза и брови.
— Сделаем всё возможное, — говорила она сквозь марлю. — И торопила: — Быстро! Быстро!