А вечером мы смотрели на его физиономию и нам было страшно: с каждой минутой Павлуха становился всё полнее. Глаза у него совсем заплыли, остались одни узенькие щёлочки, а губы были, как у лошади и даже толще, и он не мог говорить — только шмыгал огромным лоснящимся носом. Бабка Авдошина успокаивала его:
— Всё энто не беда и даже хорошо. Не будешь хворать ревматизмой, да и впредь умнее станешь.
Но сама утирала слёзы и, глядя на приёмыша, качала из стороны в сторону головой.
Впрочем, опухоль быстро прошла и Павлуха стал прежним. А в память о том дне мы дразнили его «Укушенный», и эта кличка ему очень не нравилась.
…Сегодня Павлуха Долговязый был окружён вниманием. Он демонстративно и не торопясь подвязывал к валенкам коньки. И все его ждали.
— Скорей! — торопили некоторые мальчишки.
Павлуха должен был опробовать лёд. Наконец он сказал:
— Всё, норма.
И подёргал коньки на валенках, проверяя прочность крепления. Вскочив, зашагал к озеру.
Ребята перестали галдеть, и наступила тишина. Даже вороны, пристроившись на голых вётлах, замолчали и чего-то ждали. И завидовали нам.
— Почётно быть первым, — тихо сказал дядя Лёша, и скуластое лицо его побледнело, сделалось каким-то напряжённым.
— И страшно, — признался Лёнька, но кто-то толкнул его локтем. А Павлуха Долговязый медленно заскользил: шаг, другой.
Лёд угрожающе затрещал, из-под коньков разбегались белые паутины-трещины.
— Эй, куда тебя, беса, понесло? Утонешь, проклятый! — завопила с берега лесничиха Портянкина и, громыхнув о мёрзлую землю порожними вёдрами, замахала коромыслом. — А ну вернись! Вернись счас же!
— Погоди ты. Не мешай, — попросил её дядя Лёша, и опять наступила тишина.
Но Павлухино сердечко дрогнуло, и он начал разворачиваться и медленно отступать. Временами в нерешительности останавливался, и тогда лёд ещё больше трещал и слегка волновался.
Мы все закричали:
— Не стой! Не стой!
Тонкий лёд не любит, когда стоят. Тут уж иди либо вперёд, либо назад. И Павлуха бросился наутёк к берегу. Он снова стоял на мёрзлом иле рядом с нами и часто дышал, а длинные его ноги мелко дрожали.
— Н-нет, рано ещё. Слабый лёд, — сказал он. И не хотел глядеть никому в глаза.
Кто-то крикнул:
— Струсил!
Это слово будто ударило Павлуху. Он сжал свои большие красные кулаки и спросил:
— Кто это крикнул?
Все молчали.
Но Павлуха не унимался: когда всерьёз струсишь, не хочется в этом признаться, и тем хуже, если тебя в трусости уличают. Тут уж совсем неприятно.
Но дядя Лёша Лялякин похлопал Павлуху по плечу и сказал:
— Ничего, бывает. Правда, не со всеми.
Скуластое лицо его стало каким-то разочарованным, словно он недоволен нами, мальчишками. А растерянные серые глаза будто спрашивали: «Ну что, так и решим? Слабый лёд?» Лесничиха Портянкина, угадывая его мысли, проворчала: