Два года спустя за столом в Рейвенсден–Эбби тот самый Корнелис Ван–дер–Эйде медленно кивнул.
— Даже если бы у короля нашлось достаточно офицеров–роялистов для всех кораблей, большинство из них были бы вроде меня: молодые джентльмены–капитаны, едва отличающие один конец корабля от другого, — продолжил я. — Если ему нужны опытные моряки, их следует искать среди людей Кромвеля, ныне людей Монка и Монтегю. Ты лучше меня знаешь, как хороши некоторые из них.
Корнелис с мрачным видом кивнул, но ничего не ответил. Первая из великих войн между Нидерландами и Англией началась десять лет назад и была вызвана упорным отказом голландцев признать, что английские товары (коих имелось в избытке) следует перевозить на английских кораблях (немногочисленных и дорогих), а не на голландских судах (имевшихся в избытке и до абсурда дёшевых). Эта война оказалась истинным концом света в Северном море, и после нескольких ранних побед Нидерландов военно–морские силы английской республики разнесли их хвалёный флот в пух и прах. Корнелис Ван–дер–Эйде служил тогда лейтенантом на сорокапушечнике из Зеландии, однако в середине ожесточенного сражения при Габбарде пушечное ядро отхватило голову его капитану, обеспечив шурину моментальное и неожиданное продвижение по службе. И хотя Корнелис провёл корабль через битву с мастерством и отвагой, пятьдесят человек из его команды погибло в схватке с флотом под руководством того самого генерала Монка, прогуливающегося ныне по коридорам Уайтхолла в качестве герцога Альбемарля: человека, которому король был обязан своим возвращением на трон, и который во всеуслышание заявлял, что ничего так не желает, как новой войны с Нидерландами, чтобы покончить уж с начатым делом.
Минуту или две мы с шурином хранили молчание, возможно, оба думали о людях, служивших под нашим началом и ставших теперь лишь воспоминанием даже для поглотивших их рыб. Тогда матушка, оторвавшись от разговора с Баркоком, повернулась к нам, прокашлялась и хлопнула в ладони.
— Итак, Корнелис, — сказала она. — Вы говорили, ваш отец станет бургомистром?
Мы ели подозрительно зелёный сыр, а Корнелис снова потчевал нас рассказами о политической жизни Веере, когда дочь Баркока проскользнула в зал и прошептала что–то отцу на ухо. Она была младшей из четырнадцати детей Баркока, и если бы родители могли предугадать её характер, то поостереглись бы называть девочку Частити[2]. Моя ровесница, она была влюблена в меня с детства. Уходя, девушка поймала мой взгляд, подмигнула и игриво улыбнулась. Отец, оставаясь в счастливом неведении о её нескрываемой похоти и о широко известном факте, что она любит поразвлечься со всё возрастающим числом смуглых парней из окрестных деревень, с гордостью потрепал дочь по голове. Потом повернулся и отправился в медленное и нетвёрдое путешествие к столу.