Один раз я ответил на любезность капитана Джаджа, пригласив его на «Юпитер», где Дженкс не ударил в грязь лицом, пусть и без надушенных излишеств плавучих хором. Курятины было вдоволь, сельди — в избытке, да ещё отличный пирог из дичи, за которым последовали хлебный пудинг и несколько бадей пунша, всё подано на оловянной посуде с монограммой «ДХ». Вивиан оказался обладателем отличных светских манер, и я начал испытывать удовольствие от его компании. Что бы он ни думал о новом выскочке–капитане, сам он был человеком благородного происхождения: вышел из семьи старых корнуольских дворян, и состоял в родстве с епископом Эксетерским, одним адмиралом и несколькими законниками в Канцлерском суде. К счастью, за всю трапезу Джадж задал мне лишь несколько заискивающих вопросов о службе моего деда на море. Всё остальное время он провёл в серьёзных разговорах с Вивианом на неясные навигационные темы, дав мне повод вновь задуматься о глубине собственной безграмотности и о предсмертных муках «Хэппи ресторейшн».
В другое время я проводил неизбежные по долгу службы встречи с начальником верфи и вице–губернатором города, включающие щедрые возлияния за здоровье короля. Казначей Певерелл, очевидно, считал, что лучшим способом заслужить добрые рекомендации нового капитана было разъяснять сему капитану как можно медленнее и педантичнее каждую фразу в каждом клочке бумаги, касающемся корабля. Никто так не обращался со мной со школьных времён, когда старый Мервин сочетал гнев со снисхождением к хилому недорослю, чья полная неспособность постичь поэзию Вергилия заставляла нас обоих долго трудиться после звона школьного колокола. Моя неприязнь к казначею усилилась, и я начал опасаться, что он способен на убийство человека посредством смертной скуки или же долгого воздействия своего дыхания.
Потом были ещё общие сборы и индивидуальные проверки, когда я спускался на нижнюю палубу и старался выглядеть серьёзным, пока боцман Ап показывал мне прохудившиеся гамаки и неаккуратно уложенные рундуки или изобличал большую часть команды как богохульников, пьяниц или тех и других разом. Одним из моих постоянных занятий было обязательное регулярное чтение Дисциплинарного устава всей команде, призванное служить предостережением о жестокой каре, ждущей каждого, кто нарушит строгий свод законов военного флота. На таких собраниях я старался держаться одновременно блестяще и убедительно, но выглядел, наверное, всего лишь как лист на ветке под октябрьским ветром. Я не мог не встречаться взглядом со своими былыми спасителями: Ползитом, Тренансом, Тренинником и остальными, смотревшими на меня с явной смесью жалости, презрения и (в случае Тренинника) полного недоумения. Чернокожий Карвелл обладал сбивающей с толку привычкой тихо насвистывать себе под нос во время чтения Дисциплинарного устава, но, помня судьбу, постигшую, быть может, с его помощью прежнего хозяина в Виргинии, я решил оставить это без внимания. Что касается Парика, загадочного француза, называющего себя портным Роже Лебланом, то он, похоже, смотрел на любое событие на корабле как на отличное развлечение и улыбался всякий раз, слушая кровожадное перечисление поводов для порки и смертной казни, которое было основной составляющей нашего Дисциплинарного устава. С течением времени я падал духом все больше, а шанс заслужить уважение команды казался таким же далёким, как берега древнего Китая.