Кто-то пошел на службу, стараясь привить новым хозяевам традиционные вкусы и привычки. Но те, для кого пропасть между классической культурой и варварской вульгарностью оказалась непреодолимой, выпали в осадок и стали напоминать ту самую лошадь с пятнадцатью ребрами.
При монголах лучшие умы Китая впервые разминулись с политикой. Без них она оказалась ареной голых амбиций, уже напрочь лишенных нравственного содержания. Такая политика не нуждалась в «благородных мужах», выращенных на Конфуции. С тех пор как государственное поприще, к которому традиция готовила каждого образованного китайца, стало практически недоступным, морально недопустимым, а то и преступным, духовная элита замкнулась в себе и превратилась в интеллигенцию.
Оставшиеся не у дел должны были найти себе занятие и оправдание. Литерати, так можно назвать эту касту, отличала беспримесная порода. Аристократы духа, они несли бремя классического воспитания, которое мешало им мириться с монгольскими порядками и их крикливой эстетикой. Литерати жили внутри иного контекста. Их отточенный веками упорных усилий вкус требовал благородной скудости, пресной простоты, аскетической мудрости. Раньше все это не мешало сановной жизни, но при монголах умозрительный идеал стал реальностью, и литерати ушли в отшельники.
Теперь у них была другая цель – стать «цзы ю». Буквально эти два иероглифа означают «иметь причину поведения в самом себе». Сегодня так называют свободу, но в Юаньскую эпоху имелась в виду воля, которая вовсе не обязательно связана с политикой. Скорее – наоборот: воля подразумевает при-волье, каприз, прихоть, богемную независимость у-воленного художника. Выдавленные на обочину, литерати скрылись от окружающего. Но не в религии и культуре, как это бывало на Западе, а в природе, которая в Китае умела объединять первую со второй.
Иконой литерати стал пейзаж, пропущенный сквозь рафинированный интеллект. Вступив в союз с природой, художник, а значит поэт и каллиграф, совершил революцию в искусстве. Оно открыло внутренний мир и научилось его изображать.
Великая живопись прежних династий знала пейзажный монументализм. Каждый свиток был портретом мироздания, схваченного в его подвижной вечности. На первый взгляд новая живопись не слишком отличалась от старой. Всё те же горы и реки. Однако, привыкнув, мы увидим, что юаньские художники сменили жанр и масштаб. Вместо эпоса – лирика, вместо тотальности – фрагмент. Эта живопись кажется «дачной» – элегичной и праздной.
У могучих предшественников природа всегда трудилась: она производила бытие и делила его на два – инь и ян. Теперь природа устранилась от дел. Она – объект умного созерцания, руководство к медитации, пособие в том духовном атлетизме, который заменял Китаю спорт.