Всю жизнь Клее занимался одной проблемой: как выразить внутреннее через внешнее. Не только большой художник, но и знаменитый педагог, он объяснял своим ученикам эту проблему, сравнивая картину с деревом.
– Корни уходят в почву реальности, – говорил он, – крона парит в облаках. Корни не похожи на крону, но дерево одно и то же.
Клее зарывался в реальность, чтобы найти клад. Вещи у него плавают во мгле подсознания, откуда они – минуя сознание – поднимаются и оседают на холсте или бумаге.
– Кандинский, – сказал однажды Клее о своем друге и менторе, – научил меня тому, как пройти путь от прототипов к архетипам.
Все работы Клее – отчет о путешествии. Они загадочны, увлекательны и разнообразны, как сборник волшебных сказок, пересказанных ученым-мистиком. Искусными их делает ненавязчивое мастерство художника. Сначала это была вибрирующая, а лучше сказать, – танцующая линия рисунка, которому он учился у своего первого кумира Ван Гога. Потом пришел цвет. Посетив Тунис, Клее открыл радость чистых красок, которая не оставила его до мучительной смерти. Долго и трудно умирая в Цюрихе от сердечной болезни, он, когда уже был не в силах есть и играть на скрипке, продолжал писать яркую живопись, которую нельзя не назвать веселой.
Одна из этих поздних картин изображает гротескную солнечную систему, где ломтик апельсина заменяет светило, а вращающиеся вокруг него крутые яйца – планеты. Этот астрономический натюрморт подвешен в безвоздушном пространстве воображения: он, безусловно, невозможен, но он, бесспорно, существует – как сон, мечта или фантазия.
Творчество «дегенеративных» художников, в сущности, составляет и исчерпывает историю искусств Веймарской Германии. Эта короткая эпоха – бельмо на глазу истории. Первую немецкую республику, коррумпированную и беспомощную, никто не полюбил и не пожалел. Безмерно яркая и очень несчастная, она соблазняет примером и пугает уроком. Мы не знаем, помог или помешал веймарский режим появлению нацизма. Точно известно, что он его не остановил.
Вслед за кистью
Урок каллиграфии
Старинные орудия письма – отделанные золотом кисти и тушечницы из резного камня – в Китае называли «сокровищами ученого мужа», но в Японии женщины писали тоже, причем, если судить по роману Мурасаки и «Запискам» Сэй-Сёнагон, лучше мужчин. Другое дело, что придворные дамы пользовались японским письмом, а мужчины-чиновники – китайскими иероглифами. Японская каллиграфия – с XI века по наши дни – покрывает тысячу лет, но, несмотря на долгую эволюцию, это письмо сохраняет свою главную особенность: безусловный приоритет красоты над внятностью. Согласно законам дальневосточной эстетики, рукописи существуют прежде всего для того, чтобы ими любоваться, как это делают в щадящих ветхую бумагу затемненных залах отнюдь не редкие посетители музеев