Из каждого отбитого кубического метра породы он набирал полную кису пробы. Эти мешки он отставлял в сторону, чтобы заняться более легким делом промывки вечером, когда устанет. Останавливался он не чаще, чем того требовала работа, и знал, что в такую же полную силу работают все его помощники.
Один раз ему послышалось, что где-то далеко раздался зов:
— Сергей Николаевич!
Он прислушался. Гудели комары. Шелестела трава. С тяжелым жужжанием поднялся с откоса шмель. При желании можно было услышать все, что угодно. Он вытер пот с лица и снова склонился над неподатливой землей.
Он забыл течение времени. Только ощутив дрожь в руках, он подумал, что надо установить регулярные перерывы для еды и отдыха. Если этого не сделать, то люди могут свалиться от переутомления. Ему-то легче, чем другим. У него работа будет разнообразная — и промывка, и проверка проб рентгеном, — а всякая перемена уже отдых. Куда труднее забойщикам. Головлев, Евлахов и он вчера еще подсчитали, что каждому забойщику придется делать по две нормы, чтобы успеть закончить задуманное. Головлев уже, наверно, отправил дежурного в лагерь, чтобы приготовить обед на всех. И, тут же забыл об этом, снова склонился с кайлом.
Послышались чьи-то шаги. Выпрыгнув из шурфа, он лицом к лицу столкнулся с Иляшевым.
Иляшев хмыкнул, посмотрел на шурф, на Нестерова, сказал:
— Однако я знал, что ты робить будешь. Она говорит: «Все равно Сергей Николаевич нас на первой версте догонит». А я думаю: если человек далеко идет, он останавливаться на привал не часто станет… У тебя дорога дальняя, возьми меня в товарищи! А ту лукавую я на тропу поставил, больше у меня с ними дел нет, они и сами доберутся… — и виновато посмотрел на Сергея.
Больше всего Нестерова огорчило именно то, с какой легкостью покинул его Иляшев. Он мог бы назвать это бегством, если бы другие не заслужили названия беглецов с большим правом. Все остяки могли давно уйти, и он не сердился на них. Но то, что ушел этот мудрый старик, обижало и вызывало какое-то чувство сомнения. И вдруг он вернулся.
Нестеров швырнул кайло, ударил по протянутой, похожей на нестроганую дощечку ладони старика своей ладонью и сказал:
— Что ж, перекурим мировую, Филипп Иванович! Признаться, мне было горько, что ты ушел с ними.
— А ты как думаешь? Я ваших споров не понимаю. А сатана человека до самой церкви провожает, только на паперти останавливается. Мне парма как церковь. Как только в нее зашли, так у меня все и прояснилось. Почему, когда она вышла от тебя, глаза у нее были сухие? Если бы за радостью приходила, шла бы, как пьяная, улыбалась бы небу и себе. Я женщин почитай пятьдесят лет знаю, все их лукавство и все их хитрости выучил. А ты лицом не темней, Сергей Николаевич, много еще забот впереди. Будет время и от горя высохнуть.