— Не говорил отец, когда вернется? — спросил мальчик у хозяйки, которая, стоя у плиты, помешивала деревянной поварешкой щи. Сквозь облачко ароматного пара ее лица почти не было видно.
— Придет, — буркнула она и, помолчав, добавила: — Куда денется?
Для Мартинаса это было мучительным вопросом, от которого сжималось сердце. Почему-то все чаще отец начал возвращаться к телеге, пошатываясь, с мутными глазами. Телогрейка на нем нараспашку, шапка неряшливо сдвинута набок, полосатый шарф заброшен через плечо.
Мартинас знает те местечки, где засиживается отец, но не заходит туда. Иногда покрутится возле дверей закусочной или пивной, заглянет в окна, но войти внутрь не решается. Стыдно. Знает, что отец сердито спросит:
— Тебе чего?
Так уже случилось однажды, когда мальчик рискнул проникнуть в это гогочущее, гудящее пьяными голосами людское месиво. Вцепился в отцовский рукав и, прижавшись, шепнул на ухо:
— Пошли, папа… пошли… Каштан замерз…
— Скоро приду, — с трудом пробормотал отец, сжимая в руке стакан. — Посижу и приду. А ты пока беги!
Сосед по столу, пьяный, обросший растрепанной бородой, косой мужик привязался к Мартинасу, допытываясь, как его зовут и умеет ли он воровать из телег кнуты.
— Не умею, — сердито отрезал мальчик.
— Чему же тогда тебя в гимназии учат, коли и кнута стибрить не можешь? — притворно удивился косой.
Сидевшие за столом расхохотались.
Мартинас отпрянул от отца и выскочил в дверь. Стыд и горькая досада жгли щеки. Стиснув зубы и сжав кулаки, окинул он взглядом опустевшую, усеянную конскими яблоками и сеном базарную площадь. Помчался через нее бегом, будто кто-то отчаянно гнался за ним. Прибежал в свою комнатушку, бросился на кровать, натянул на голову одеяло и расплакался.
С того раза дожидался отца дома, на улице Глуосню.
В желтом домике Домицеле Мартинас жил не один — тут ютились еще трое гимназистов, привезенных родителями из отдаленных хуторов: два паренька и одна девочка, которая спала в хозяйской комнате. Уроки они готовили за общим длинным столом, сидя друг против друга. Но перо каждый макал в собственную чернильницу. Все были ровесниками — лет двенадцати-тринадцати. Общими были у них интересы, заботы и радости. В минуты отдыха ребята частенько заводили разговор о родителях, братьях и сестрах, о доме, по которому скучали. Не было среди них ни одного, кто не нашел бы для своих родителей доброго слова, с похвалой и гордостью не выделил бы какой-нибудь их достойной черточки. В словах ребят было немало правды, но случалось и так, что незаметно для себя они что-то присочиняли, приукрашивали. Кому же хотелось, чтобы его родители выглядели хуже или глупее других?