Он вновь улыбался, улыбался, улыбался… Теперь уже он улыбался не ей — просто у него было хорошее настроение. Он был на подъеме — в то время когда она пребывала… где?.. на спуске? Неслась в самую бездну? Нет, нет… слушать его… впитывать его улыбку… И это спасет?! Она знала — нет, не спасет, но она ХОТЕЛА его слушать! А он… возможно, он даже забыл, что именно хотел выяснить — вправду ли она спит? Да и не важно уже это было: ни для нее, ни для него.
— У арабов Дженна звучит как Йена — «птичка». Красиво? О да! Помнишь, мы с тобой ехали в машине поздно вечером, мимо посадки… это было в конце весны — или даже лето уже началось? Очень тепло было, и вдоль дороги цвели акации — целые толпы узловатых старых акаций, которые нас обступили. И они казались сплошь белыми — столько было цветов! И пели птицы… соловьи? Наверное. Их там было множество. Наверное, они даже не пели, а просто старались перекричать друг друга. Но то, что у одних крик, у других — пение. Мы остановились и стали слушать. Мы спешили куда-то — но НУЖНО было остановиться! Потому что это была та часть нашей жизни, без которой новый эпизод просто не начался бы… понимаешь? Это был ключ! Мы опаздывали, и ты сердилась. Но ведь нужно было остановиться, подобрать с дороги ЭТО! Потому что оно было единственным: ночь, белые деревья с их оглушающим, сладким и пресным запахом, теплота, поднимающаяся от нагретого за день асфальта, и такое же, как запах, оглушительное пение. Вся эта сложная музыка… аккорд за аккордом… хорал… начало новой симфонии… Это, возможно, никогда больше не повторилось бы! Это непременно надо было ЗАБРАТЬ! Нельзя было упустить — никак нельзя, хотя я и знал, что ты сердишься… или это еще была не ТЫ? А та, которая еще была Жанна? До Женевьевы… до феи… до синего шуршащего платья… Дженна… птичка! Маленькая птичка с огромным сердцем — именно им она и поет! Тогда я понял, кто ты… как тебя нужно называть. Можешь сколько угодно притворяться, что спишь! Или ты действительно спишь? Или просто не знаешь, что нужно говорить? Не говори… не надо. Слова ничего не значат… Ничего не значат: ни сегодня, ни вчера…
Он встал, потом ушел куда-то. У него бывали приступы тяжелой бессонницы, начинавшиеся как раз с такого вот нехарактерного для него многословного возбуждения. Теперь он наверняка сидит над чашкой горячего кофе, и уже снова замкнулся, и молчит: взгляд, обращенный в себя, внутрь — туда, откуда изгнаны ничего не значащие слова; где сейчас поют птичьими голосами тяжелые гроздья белых акаций и сверху — луна… точно пресный большой блин, недолитый с одного краю… Луна — и переплетенные теплые тени на сером ватмане дороги, закручивающейся дороги с железным именем Жанна.