После той первой ночи мы много разговаривали. Мне нравилось с ней общаться, как и ей со мной, а с другими я почти не общалась. Так сложилось, наверное, потому, что Пэтси была головой слабее меня.
Мы жарко спорили по религиозным вопросам. Пэтси цитировала Ветхий Завет и, вспоминая место, где говорится «око за око», доказывала, что имела право убить. Я напоминала про Новый Завет, который требует не противиться злу, и утверждала, что у нее такого права не было. Я знала предмет, поскольку в школе слыла упорным агностиком, и меня постоянно пытались спасти. Я ходила на их пикники с сосисками и все впитывала. Кроме того, умело пользовалась приемами спора. Когда не хватало цитат, выдумывала свои. Пэтси не видела разницы. Она постоянно читала Библию, но только те страницы, где текст был «на ее стороне». Я выводила Пэтси из себя – это подтвердил бы любой тренер искусства спора, – однако убедить не могла.
Не понимаю, зачем мне понадобилось с ней спорить? Если честно, я была с ней согласна: пусть бы этот подонок сдох.
Надо было убедить Пэтси, и я принялась переписывать на стене Библию. Начала над ее нарами с Нового Завета тем же карандашом, потому что Ветхим она была пропитана без меня, – старалась целый день, доказывала и аргументировала, особенно выделяя места, на какие хотела обратить ее особенное внимание. И это оказалось единственным способом заставить Пэтси позволить заглянуть в ее Библию – единственный источник чтения в наших обстоятельствах. До сих пор не ясно, как ей удалось пронести ее в камеру. Когда Пэтси уводили, забрали вместе с ней и Библию.
Я дошла до седьмой главы Деяний Апостолов. Последнее, что я написала: «Выйди из земли твоей, и из родства твоего, и из дома отца твоего, и пойди в землю, которую покажу тебе».
Пэтси привели перед самым Рождеством, когда в нашем отсеке царила суматоха. Роуз делала для друзей открытки. Она воображала себя художницей и рассказывала небылицы о том, будто имела собственную студию в здании государственных структур. Роуз работала шариковой ручкой на дешевой писчей бумаге, и я не могла судить строго ее мазню, но считаю, что сама рисую весьма недурно, и ее потуги не шли ни в какое сравнение с моим искусством. Наверное, свою роль сыграла профессиональная зависть. Роуз решила, что пошлет открытку шерифу, но до этого на ней распишется наша компания.
Все смеялись, радуясь праздничному настроению. Магазинные воровки жалели, что они не на улицах и не могут воспользоваться столпотворением. Роуз рассказала, как, пользуясь пластмассовым животом, изображала беременность, чтобы обворовывать покупательниц. Я сидела на нарах, думала и слушала. Пэтси читала Библию. Потом пришла Джойс из третьей камеры, подписать открытку для шерифа. Она радостно подпрыгивала и, подавая ее мне, бросила: «Шевелись, говнючка». Джойс, как и я, попалась на фальшивых чеках, только подписала их гораздо больше – за платья, за проигрыватели, кучу денег выкачала из продовольственного фонда за сладости, сигареты, канцелярские товары и всякую всячину. Ей было тоже восемнадцать лет, но это не первый ее привод. У Джойс был богатый муж, мать трахалась с судьей, который станет судить ее, так что она, скорее всего, легко отделается.