– С чем именно?
– Понятия не имею, – ответил Маргасон. – Какаято лихорадка. Тогда на такие вещи не особо обращали внимание. Мы все ожидали беспорядков. Это было вскоре после случая в святилище. Более тридцати человек погибли при пожаре. Все до единого мусульмане, хотя святилище было также христианским. Страсти бурлили. Мы боялись, что начнутся столкновения на религиозной почве. Но полковник Гаррик проявил решительность. Искоренил недовольство в зародыше. Организовал похороны, устроил мемориал и все такое прочее. Поставил в том месте караул. Любого, кто осмелился выразить неуважение к мусульманам, ждало строгое наказание.
– А были другие случаи? – поинтересовался Питт, помня, что рассказал ему Исхак.
– Нет, – уверенно ответил Маргасон. – Я же сказал вам, Гаррик проявил благоразумие. Хотя наверняка это было результатом огромного опыта и жесткой дисциплины. Так что солдат, подхвативший в это сложное время лихорадку, – такое вряд ли кому-то запомнилось.
– Скажите, заболевших лихорадкой всегда отправляли домой?
– Если она рецидивная, то да. Малярия или что-то вроде нее. – Маргасон покачал головой. – При желании вы можете сами поискать отчет полевого врача. У меня нет времени на его поиски. Насколько мне известно, Ловат был хороший солдат, и его отправили домой по медицинским основаниям. Потеря для армии, зато великое благо для него самого. Теперь он мог проявить себя в Англии. Можете говорить с кем угодно, только не распускайте слухи и не тратьте наше драгоценное время.
Питт поднялся. Вряд ли Маргасон скажет ему что-то еще. Он же не хотел тратить и свое собственное время. Поблагодарив полковника, он решил воспользоваться его позволением и поговорить с другими военными.
Остальную половину дня Питт провел, слушая и задавая вопросы, и в результате теперь имел куда более четкий портрет Ловата. Особенно помог ему в этом худой, обожженный солнцем и ветром сержант-майор, которого ему в конце концов удалось разговорить. Для этого пришлось поднапрячься и извлечь из памяти многочисленные воспоминания о лондонском Ист-Энде, где прошло детство майора, и даже пуститься в слегка сентиментальные описания лондонских доков и отрезка реки Гринвича, зато в конце концов это развязало его собеседнику язык. В нежном персиковом свете раннего вечера они медленно прогуливались вдоль одного из рукавов дельты величайшей африканской реки. Наконец, чувствуя, что собеседник созрел, Питт решился заговорить о Ловате.
– Лично я его на дух не переносил, – заявил сержант-майор с веселым презрением, наблюдая за полетом птиц на фоне полыхающего красками неба. – Хотя как солдат он был неплох.