— Дядя Хлопуша, дозволь сказать, — робко перебил его Жженый.
— Ну? — Хлопуша недовольно свел брови над переносьем. — Чего еще у тебя там?
— Без охотки я здесь остаюсь, — по-прежнему несмело сказал Павел. — В бой мне хочется. Дядя Хлопуша, возьми меня с собой. Крепко тебя прошу!
Хлопуша еще туже свел брови, засопел недовольно и вдруг засмеялся.
— Чего ты? — уныло удивился Жженый.
— Вспомнил я, — тихо и ласково продолжал Хлопуша, — вспомнил челяпигу, воробышка глупого, того, что на дороге. Тоже так вот просился — «дядь Хлопуша, возьми-и…»
Он обнял с застенчивой нежностью Павла за плечи.
— И мне, провора, с тобой неохота расставаться. Полюбил я тебя, ухарь-парень ты, и душа у тебя прямая. А для дела надо… На кого завод оставлю? Ну? На кого? От этого дела тебе не отпятиться. Поработай на мирской пай. Примай сей груз на свой хребет, авось не переломится.
Павел молчал. Хлопуша отошел от него и сел на пушечный лафет.
— Дале слушай! И запомни крепко! Работных людишек ты всячески береги. Пускай владеют они землями, лесами, сенокосами, рыбалками без покупки и без оброку. Башкирцев в их улусах тоже всячески защищай, николи их не обижай. Они первейшие наши друзья и помощники. Царицын хомут им тоже холку до крови растер, Им, иной раз, горше нашего достается.
Хлопуша помолчал и заговорил теперь строго и сурово.
— Вожжи, однако, не распускай! Нещадно тех наказывай, кто в самовольстве, озорстве и непослушании замечен будет. Дело, Павлуха, наше великое. Святое дело! Ежели бы собрать все слезы, что выплакал наш брат холоп, всколыхнется сине море и утонут в нем наши злодеи, утеснители, баре да заводчики. За такое дело ни поту, ни крови, ни даже жизни своей не жаль. Гляди, вон оно, наше мужицкое сермяжное воинство!..
Табор не уместился на литейном дворе, вышел за заводские валы. Бесчисленные костры опоясали завод огненным кольцом.
Костры горели, начиная с берегов реки, и поднимались все выше и выше по уступам гор до самых вершин.
У костров на берегу Белой можно было разглядеть черные тени людей, на склонах гор бушующее пламя освещало черные, как сажа, стволы деревьев. Выше, на горах, костры трепетали светлыми пятнами. Еще выше они тихо мерцали, почти сливаясь со звездами.
— Видишь, всколыхнулся холопский мир! Смерд восстал! И неужели мы Русь-матушку не обратаем, неужели Москву да Питер — гнездо царицыно — на слом не возьмем?.. А теперь, прощай, провора! Надолго прощай! Может быть… навсегда.
Хлопуша снова обнял Жженого за плечи и потянул к себе. Павел тоже крепко обнял его и поцеловал в сухие горячие губы.