Голова у меня раскалывалась от боли, словно я напился сивухи. Снег искрился и сверкал на солнце, обжигая глаза. Я уже знал, что сделаю после того, как отвезу его в город. Я приеду домой, разденусь, приму теплый душ, надену халат, сварю себе несколько яиц всмятку и напьюсь виски. Потом приму снотворное, лягу и засну лет на сто.
Но возле лыжного павильона меня поджидали полицейские. Их собралась здесь целая куча. Они стояли и смотрели, как я подхожу к ним все ближе и ближе. Впереди стоял Харальд Бруберг. Он озабоченно поглаживал пальцами нос. Рядом с ним высился Бюгден и выглядел очень монументально. Грозная черная толпа на ослепительно белом снегу. И вид их не предвещал ничего хорошего.
Около часа дня вернулся Харальд. Я вопросительно посмотрел на него. Он выпятил нижнюю губу, слегка опустил уголки губ и кивнул. Нельзя сказать, чтобы Харальд был в очень приподнятом настроении. Он подошел к окну, заложил руки за спину и посмотрел на улицу.
— Он признался? — спросил я.
— В общем да. Мы еще не могли допросить его по-настоящему. Турин его тоже основательно отделал. Он лежит в соседней палате.
— Бедный Эрик, — сказал я.
Мы оба замолчали. Я думал об Эрике Берггрене. Теперь все кончено. Не будет больше уютно потрескивающего огня в камине на Эстра Огатан. Не будет лыжных прогулок в окрестностях Ворсэтра морозным зимним утром. Не будет головокружительных виражей на маленьком темно-красном «порше». Не будет ничего.
— Теперь он сломлен, — сказал я. — Сломлен навсегда.
— Надо было раньше думать о последствиях, — глубокомысленно изрек Харальд.
— Едва ли он действовал по заранее обдуманному плану.
— Он утверждает то же самое. Но тогда почему он носил в кармане яд?
Я закрыл глаза и почувствовал, что мне безумно хочется курить.
— Возможно, он сам хотел отравиться, — сказал я. — А потом вдруг возникла мысль, что гораздо разумнее будет отравить Манфреда Лундберга.
— Возможно, что ты и прав, — согласился он. — Госпожу Хофстедтер он, по-видимому, задушил в панике.
— Она заметила что-нибудь подозрительное?
— Да, она видела, как он обменялся с Лундбергом чашками, — ответил Харальд. — Яд он положил в свою чашку, но кофе налил сначала Лундбергу, а потом забрал его чашку себе. Лундберг же взял чашку Берггрена с ядом. Госпожа Хофстедтер, наверное, подумала, что это восхитительная профессорская рассеянность.
И Мэрта знала кое-что. И Манфред знал кое-что. Говорят, что знание — сила. Но в данном случае знание стало причиной их гибели. Так было и так будет. Может быть, в еще более крупных масштабах. Но можно ли осуждать знание? Нет, осуждать можно только злоупотребление знанием. А ни Мэрта, ни Манфред никогда не употребляли свои знания во зло людям.