— И за наркотики — тоже, — признался я на всякий случай, моля Бога, чтобы Серый и его дружки не узнали, какое преступление мне инкриминируют кроме этих двух.
— Ну, как приварок это фигня. Слушай, а рассыпухи у тебя нет случайно? Не пронес? Может, другой какой кишлак есть?
Догадавшись, что речь идет, по всей видимости, о наркотиках, я лишь покачал головой.
— Жаль. А то бы обкайфовались. Ты по какой ходке? По первой?
— По первой.
— Кликуха у тебя есть?
— Нету.
— Значит, будем тебя звать… У тебя какой кишлак в уважухе был? — И, видя, что я не понимаю вопроса, Сынок добавил: — Ну, какое шмыгалово ты больше всего любишь? Движку любишь? Ханево?..
— Ну, можно.
— Значит, будешь Ханкой.
— Ханка уже есть! — крикнул кто-то из глубины камеры. — Пусть будет Шприцем. Тощий, как шприц.
— Во, точно: будешь Шприцем! Живи пока возле сортира, Шприц, а как шконка освободится или место под шконкой, так и переедешь. И посуду мыть теперь твоя очередь. А прописку, так и быть, делать не будем. За волыну легавскую, считай, развел ты с пропиской… — И неугомонный Сынок, посчитав свою крестную миссию, как видно, выполненной, потерял ко мне всякий интерес и уселся за стол играть в домино.
Ночью меня накрыли ломки. Затаившись в связи со стрессовыми перипетиями, они выжидали своего часа — и наконец, дождавшись его, взяли свое, постаравшись к тому же наверстать упущенное. Всю ночь, как и три, а может быть и четыре последующие, я не спал. И днем — не спал. И не ходил на прогулки — до них ли мне было! И не ел. Температура то подпрыгивала до того, что мне, погрузившемуся в отупелое состояние, казалось, что закипевшая в венах кровь вот-вот разорвет кожу и выплеснется наружу, а то вдруг понижалась так резко, что пульс становился просто неуловимым, в глазах чернело — и я проваливался в ледяную яму. Едва я приходил в себя, как сразу же становился жертвой изощренных мук. Кости и мышцы выворачивало наизнанку, грудь ломило так, словно в нее загнали кол, болел желудок, кололо в почках, разрывалась от судорог печень, а сердце бешено стучало, будто бы в предсмертном исступлении.
Днем я лежал на матраце, временами впадая в бредовое состояние. С мытьем посуды от меня все же не отвязались — приходилось мыть ее трижды в день, но это занятие ничуть меня не угнетало и даже, напротив, выполняло роль своеобразного молниеотвода, заставляя на время позабыть о жажде дозы и отодвинуть, пусть на несколько минут, остроту психических мучений. Сокамерники изредка комментировали мое поведение, но в основном беззлобно и даже сочувственно — насколько способны к сочувствию люди, запертые в цитадели человеческого порока для его искупления. Иногда я вскакивал со своей убогой постели и, не замечая злорадных взглядов и адресованных мне колкостей, быстро ходил в проходе между кроватями, хватаясь, чтобы не упасть от истощения, за спинки: так мне было хоть немного легче. Зато, едва я ложился на место, ломки возобновляли свое злодейство с прежней силой — и даже еще более изощренно и жестоко. Кроме того, в горизонтальном положении меня подминали галлюцинации. Таких жутких у меня еще не было. Бр-р-р, страшно даже вспомнить, не то что хоть частично пережить заново этот сонм видений репертуара сущей преисподней…