Быков и понурый Дауге терпеливо стояли у подножия. Потом, когда Юрковский спустился вниз и отдыхал, упираясь спиной в гладкий камень, они так же терпеливо ожидали, что он скажет.
Но Юрковский сказал только:
— Голконда близко… Как на ладони…
Ермаков ждал их около «Мальчика», пропустит в люк, пролез сам и, когда все сняли шлемы, сказал очень тихо:
— Выступаем через час.
Быков не удивился — он ждал этих слов. Даже если бы кислородный баллон Спицына был исправен, запасы кислорода в нем должны были кончиться уже давно, а то, что мог вытянуть из венерианской атмосферы кислородный фильтр, могло затянуть агонию удушья только на тридцать — сорок часов. Богдан Спицын был мертв.
Но, когда Ермаков объявил, что «Мальчик» выступает, Юрковский стиснул руки, а Дауге поднял темное лицо с усталыми, запавшими глазами.
— У нас нет времени. Оставаться здесь дольше я не считаю возможным и… целесообразным.
Юрковский, шатаясь, поднялся:
— Анатолий Борисович!..
Ермаков молчал. Юрковский, беззвучно шевеля губами, прижимал к груди трясущиеся руки. Дауге снова понурил голову. Молчание длилось бесконечно, и Быков не выдержал. Он поднялся и направился к пульту управления. И тогда, высокий, надорванный, прозвенел голос Юрковского:
— Я не уйду отсюда!
Глаза его блуждали, на белых щеках вспыхнули красные пятна.
— Он здесь, где-то рядом… может быть, он еще… Я не уйду… — голос сорвался, — Анатолий Борисович!
Ермаков проговорил мягко, убеждающе:
— Владимир Сергеевич, мы должны идти. Богдан умер. У него нет кислорода. Мы должны выполнить свой долг. Мы не имеем права… Вы думаете, первым экспедициям в Антарктике было легче? А Баренц, Седов, Скотт, Амундсен?.. А наши прадеды под Сталинградом?.. Смерть любого из нас не может, не должна остановить наступления…
Никогда Ермаков не произносил столь длинных речей.
Юрковский, цепляясь за стены, придвинулся к Ермакову:
— Мне плевать на все!.. Мне плевать на Голконду! Это подло, товарищ Ермаков! Я не уйду! К черту! Я остаюсь один…
Быков увидел, как лицо Ермакова стало серым. Командир планетолета не шевельнулся, но в голосе пропали дружеские нотки:
— Товарищ Юрковский, прекратите истерику, приведите себя в порядок! Приказываю надеть шлем и приготовиться к походу!
Он резко повернулся и сел за пульт управления. Юрковский, весь сникнув, рухнул на сиденье. Плечи его тряслись. Он был жалок и страшен.
— Надо, Володя, надо! — Дауге стоял над ним, держась за качающиеся стены. Перекошенное землистое лицо. Потухшие глаза. Мертвый, чужой голос. — Надо, Володя, надо… Это неизбежно! Битва!