Бедная Луша, услышав незнакомое слово, тут же спросила:
‑ С какими ещё дойками?
‑ У тебя ведро есть? Давай покажу руками, а то опять не поймёшь, ‑ И тут же ухватил Лукерью за грудь, чтобы доступнее и понятнее получилось, ‑ Вот это и есть дойки. А девица с сиськами получается тёлочкой, что тут непонятного?
За что сразу же получил по морде полотенцем, оказавшимся в руках у собеседницы. Вообще‑то, бывший стрелецкий десятник, даже в свои "за сорок", был подтянутым и интересным кобелём, но приличия следовало соблюдать. И спросить последнее, что тоже было непонято:
‑ А ведро тебе зачем?
‑ Да просто так спросил, чтобы ты отвлеклась и не мешала мне обьяснять, что такое "дойки".
Княжич, чувствуя, что верного наставника сейчас забьют от возмущения, высунулся и стал спускаться по лестнице. А Глашка, тайными сеновальными тропами, спустилась в коровник, отодвинула в задней стене заветную доску и сбежала подальше от злых языков. Девица была счастлива последние три месяца. Михайла, несмотря на свой разнузданный характер, именно с ней был нежным и ласковым. А ещё показал себя интересным, заботливым ухажёром. Плотские утехи всегда сопровождались чем‑нибудь дружественным, таким как разговоры о дальних землях или песнопением. Да, Мишка пел песни своей благоверной, несмотря на непролазную разницу в происхождении. Особенно ей нравились две ‑ на иноземном языке. И хотя Глаша ничего не понимала, но ей было приятно. Одна песенка, грустная‑грустная, о какой‑то "конфессе" проникала глубже, чем в девичье сердце, и вызывала желание стать этой самой конфессой. И сделать для княжича всё, что он захочет, а если надо ‑ отдать жизнь за него. Или ему! Другая, про непонятную "кольбакку", всегда переходила в их совместную пляску и Глафирья, как могла, подпевала и подтанцевывала. С каждым разом, сей перепляс становился всё более в лад: движение в движение, а Мишка обещался сделать из девушки звезду. Непонятно зачем, зато приятно!..
…Князь Пётр Семёнович Вяземский ходил кругами по личной светёлке, выглядящей, как вполне приличный деловой кабинет. У стола сидел дьяк Афанасий и спокойно ждал отрока Михаила, чтобы подробно обьяснить, что того ожидает. Решение князя отрезать шалопутный ломоть от семейства, воспользовавшись приближающимся четырнадцатилетием, было сурово, но необходимо. Внучатый племянник уже два года позорил целую ветвь достойного и древнего рода, одну из четырёх, живущих на Москве. Мишкин дед, двоюродный брат Петра Семёновича, давно помер, а отец сорванца глупо погиб несколько лет назад на Тверском тракте. Настолько спешил в Москву, что ехал даже ночью и был побит татями. Тогда никто не спасся, лишь молва дошла о том, что выпив лишку, храбрый воин‑служака лишь с несколькими холопами отправился на ночь глядя.