Наутро отец снова заговорил про кривого Ивана и его берданку, но мать решительно вступилась за Героя.
– Сам виноват! – сказала она. – Тебя кто, пьяного дурака, толкал к нему? К вам бы к каждому вот по такой-то собаке приставить, может, вы поменьше жрали бы ее, проклятую!
Рука со временем зажила. Отец простил Героя, а метку, оставленную им, стал показывать с гордостью даже: «Вот, мол, у меня собака так собака – не то что чужого, своего в дом не допустит при случае».
Герой жил с нами долго. Я сознательно говорю «с нами», а не «у нас», потому что он никогда не принадлежал нам полностью и кроме этой – открытой – жизни была у него еще и другая – тайная, независимая.
Герой иногда исчезал. Хватишься: «Герой, Герой!» – а его нет на дворе. Так же незаметно он появлялся, не оповещая о своем возвращении ни лаем, ни царапаньем под дверью. Несколько раз я встречал его далеко от дома, когда сам убегал куда-нибудь с дружками. Я окликал его, но он – не то что не бросался ко мне – он даже не вздрагивал при оклике, ухом не вел. Равнодушно пробегал мимо – чужой, непонятный зверь.
Очевидно, Герой не хотел никого посвящать в подробности своей второй жизни. Или – сказать точнее – не хотел впутывать.
Зачем он убегал? Что искал и находил во время своих отлучек? Не знаю. Мы только догадывались, по редким приметам, что вторая его, закрытая от нас, жизнь полна опасных приключений.
Так, например, был случай, когда Герой вернулся домой с обрывком веревки на шее. Вернее, с огрызком. Кто-то, значит, пытался поймать его. Кто-то отчаянный и смелый: чтобы ловить такую собаку, как Герой, требовалась большая отвага. Или – большая дурь.
– Ох, добегаешься ты, вражий сын, – сокрушалась мать. – Угодишь кому-нибудь на рукавицы. Вот посажу тебя опять на цепь – будешь сидеть как милый.
Мать не исполнила своей угрозы, и Герой, повременив дня два-три, возобновил рискованные прогулки.
Что-то тянуло его в чужой, опасный мир. Может быть, сами опасности, потребность утвердить свою независимость и там, далеко от дома.
В конце концов он добегался: как-то заявился с рассеченным глазом. Он отворачивал голову в сторону, не давал осмотреть себя, но видно было, что его ударили чем-то острым или большая собака полоснула зубами.
В тот же день зашла к матери по какой-то нужде одна знакомая, работавшая поваром в орсовской столовой. Увидела Героя, побледнела, отозвала мать в сторону и полушепотом пересказала то, чему была свидетельницей.
Героя, оказывается, покалечили столовские грузчики. Там был среди них один – он собачатиной лечился: будто бы от туберкулеза. Хотя какой туберкулез: здоровенный мужик, рожа – с похмелья не обделаешь. Блатяк, скорей всего. Дурной, в общем, парень, страшный. Он один раз, давно, уже ловил Героя. Загнал его в пустой склад и накинул на шею веревочную петлю. Это он умел делать, – сказала знакомая, – сколько собак-то переловил уже. Но Герой покусал ему руки, а пока грузчик ходил обмывать их, перегрыз веревку и сбежал. Грузчик тогда побожился перед дружками, что все равно поймает Героя. То есть он не знал его клички, просто сказал: «Вот этого, желтого, гадом быть, подкараулю…» И подкараулил. С двумя приятелями они окружили Героя в тупике между забором и стенкой столовки. Герой прижался задом к забору, приготовился обороняться.