— А тебе что? Может, соскучился?
Крестьяне зашумели:
— Выпустите человека!
— Это наше дело, — огрызнулся Хаевич.
— И наше…
— Думайте лучше о себе.
— Вот мы и думаем. Выпустите.
Проц, а за ним еще несколько крестьян пробились к крыльцу.
— Вы же его первый ударили.
На крыльце появился Постович.
— Куда лезете? А ну, отойдите!
— Позвали — так и лезем. Где Жилюк?
В голосах появились угрожающие ноты. Хаевич немного сбавил тон:
— Здесь он. Где же ему еще быть? Переночует, заплатит штраф, чтобы знал, как поднимать руку на власть, и отпустим.
— Сейчас отпустите!
— Я уже сказал, ничего с вашим Андроном не станется… Так вот, слышали наше решение? Половина долга и на сенокос, — повторил Хаевич. — А нет — все продам.
Он повернулся, исчез в помещении. Скоро оттуда вышел еще один полицейский.
— Айда по домам! — крикнул Постович. — Расходитесь!
Постерунковый сошел вниз, начал оттеснять людей от крыльца.
— А ты не очень, — уперся Проц.
— Поболтай мне! — Случайно, а может, и нарочно полицейский толкнул Федора.
— А, ты еще и толкаться, дрянь? — Проц сгреб полицейского — вся сила его сейчас сосредоточилась в руках, — поднял и поставил на голову.
Хохот прокатился по площади. Полицейский молотил ногами, старался вырваться, но Федор крепко держал его.
— Будешь толкаться, сукин сын?
На помощь потерпевшему бросился Постович. Он подбежал сзади, изо всей силы ударил Проца по затылку. Тот пошатнулся, но сразу же выпрямился, размахнулся и дал сдачи. Тем временем поднялся второй полицейский и, схватив какой-то обрубок, норовил попасть Федору по ногам. Кто-то из крестьян схватил его за руку, кто-то толкнул сзади — и пошло. Проц припирал к стене Постовича, кричал, чтобы ему дали веревку, крестьяне толкали другого… На крыльцо выскочил солтыс:
— Остановитесь! Стрелять буду.
В руках у него был карабин. Видя, что слова его не доходят до толпы и что обоим постерунковым солоно приходится, Хаевич стрельнул вверх. Толпа на миг притихла. На один миг. Потому что тут же прозвучал голос Федора:
— Люди! Женщины! Берите свое добро!
И те, что были ближе, рванулись к крыльцу, стащили солтыса, вскочили в постерунок…
Свечерело. Дед Миллион выполз из людской, накинул серяк, взял старую-престарую, до блеска вытертую руками берданку. Он и сам не знал, зачем брал ее каждый раз. Разве что для острастки. Ружье не стреляет, патронов никто не дает… Да и в кого стрелять? Что тут, воры? Полещуки — народ честный, сроду никого не обижали. Не тронь их — и они тебя не тронут… Волки? Те боятся. Овец у графа нет, а напасть на лошадей или коров не всякий зверь отважится. Так что стрелять не в кого. И ружье у старика, должно быть, для удобства. Ведь на что другое, скажите, можно так хорошо опереться, стоя посреди двора и глядя на мир божий? На посох? На костыль? Не то… И тонкое, и острое… Да и в руках словно ничего нет. Другое дело — ружье. Ложе — во! Широкое, устойчивое, одно поставь — не упадет. А два ствола! Обопрешься на них руками — и уже легче тебе, уже ногам отдых. А осенью или зимой, если наложить на них, на эти стволы, кожаные рукавицы… боже мой! Чего еще нужно? Прильнешь подбородком — подушка, и все тут!