Сейчас разговор:
– А ведь Сталин действительно крупный человек. Простой, доступный. <…>
А главное, говорят о том, что Сталин совсем ни при чем в разрухе. Он ведет правильную линию, но кругом него сволочь. Эта сволочь и затравила Булгакова, одного из самых талантливых советских писателей. На травле Булгакова делали карьеру разные литературные негодяи, и теперь Сталин дал им щелчок по носу.
Нужно сказать, что популярность Сталина приняла просто необычайную форму. О нем говорят тепло и любовно, пересказывая на разные лады легендарную историю с письмом Булгакова”[69].
Таков был эффект сталинского звонка Булгакову в “интеллигентских кругах”, как выразился в своем доносе анонимный осведомитель (несомненно обладавший некоторым литературным дарованием). А что думал об этом разговоре сам писатель?
Отмечу, что Булгаков не только не делал из него никакой тайны, но, напротив, сообщал о нем чуть ли не всякому встречному и поперечному. И власти этому отнюдь не препятствовали. Булгаков написал близкому другу, что Сталин “вел разговор сильно, ясно, государственно и элегантно. В сердце писателя зажглась надежда: оставался только один шаг – увидеть его и узнать судьбу”[70].
Нет причин сомневаться в абсолютной искренности Булгакова – мы уже знаем, насколько щепетильным и бескомпромиссным он бывал в таких случаях. Но он также почти сразу начал мучиться сомнениями: не совершил ли он трагическую ошибку, не настояв на разрешении выехать за границу? Ведь Булгаков по-прежнему, до боли в изношенном сердце (его слова), мечтал увидеть “потоки солнца над Парижем”.
В Москве между тем пьесы его не ставились, проза не публиковалась. Прождав год с лишним, Булгаков вновь отправляет Сталину письмо-вопль с просьбой о “заграничном отпуске” хотя бы на три месяца: “С конца 1930 года я хвораю тяжелой формой неврастении с припадками страха и предсердечной тоски, и в настоящее время я прикончен. Во мне есть замыслы, но физических сил нет, условий, нужных для выполнения работы, нет никаких”.
Булгаков в этом письме цитирует Гоголя, напоминая Сталину, что тот свое величайшее творение, “Мертвые души”, написал в Риме. Приятелю своему он рассказывал о послании вождю: “Составлять его было мучительно трудно. В отношении к генсекретарю возможно только одно – правда, и серьезная. Но попробуйте все уложить в письмо. Сорок страниц надо писать. Правда эта лучше всего могла бы быть выражена телеграфно: «Погибаю в нервном переутомлении. Смените мои впечатления на три месяца. Вернусь!»” И Булгаков опять мрачно намекал, что запасся цианистым калием.