С. В. Здесь, наверное, я в первый раз с вами не полностью соглашусь. Для меня, во всяком случае, Трифонов был и остается очень важным писателем. Парадоксальным образом сравню его с классическим петербуржцем Битовым. Они мне оба открыли возможность микроанализа психологического в той условной интеллигентской среде, в которой я вырос. И Трифонов, и Битов в своей прозе работают будто хирургическим скальпелем, делают тщательную, мелкую в хорошем смысле слова работу. Они открыли для меня принципиальную возможность использовать подобный дискурс, чтобы анализировать себя и других. На мой взгляд, значение прозы Трифонова сохранится, так же как и психологические находки Битова, особенно в его ранних вещах, прежде чем он высох, что тоже для меня было большой загадкой и даже большой трагедией.
Г. Ю. Вы не любите “Преподавателя симметрии”?
С. В. Для меня Битов кончился на “Пушкинском доме”, потому что здесь амбиция его оказалась больше его силы. Он хотел написать роман, как, знаете, Чехова преследовало всю жизнь желание написать роман, ему казалось, что без этого русский писатель не может состояться. И он написал “Драму на охоте” – самую, может быть, провальную его вещь. Так и у Битова. Он добился своего: после “Пушкинского дома” он стал классиком. Но мне до сих пора рассказы “Пенелопа” или “Дверь” кажутся непревзойденными его шедеврами. Это странно, но у молодых прозаиков часто возникают такие же трудности, что у молодых лириков: иногда все самое лучшее пишется до двадцати пяти лет. Один только Пушкин выскочил из этой проблемы под конец жизни. Но уже сам засомневался в том, что дальше сможет написать что-то равноценное. Я всегда считал, что это была причина его фактического самоубийства.
Возвращаясь к московской литературе, вспомним громкие имена, гораздо более приближенные к нам по времени. Вот вы назвали Быкова, а я немного из другой оперы: “Москва – Петушки” Венички Ерофеева, московские тексты Пригова и “Москва” Сорокина, ныне берлинского жителя. Как бы вы оценили эти книги? Ну, у Венички показана предперестроечная Москва, не знаю, что вы скажете. А у Пригова и Сорокина отношение к Москве уже постсоветское.
Г. Ю. Какие тексты Сорокина вы имеете в виду?
С. В. Это “Москва”, по которой Зельдович сделал фильм.
Г. Ю. Мне кажется, что называть Сорокина московским писателем чересчур смело. Он писатель решительно внелокальный. Он внеположен этому концепту географии. Сорокинская Москва – это совершенно абстрактная Москва. Не представляю себе человека, который скажет: “О, эту Москву я знаю! Я понимаю, о чем он!” Это условный город-символ, город по преимуществу. У Сорокина возникают странные признаки локальности как раз в его поздних вещах. В “Сахарном Кремле”, например: странная, извращенная Москва будущего, которая выглядит гротескным отражением Москвы сегодняшней. Взяли сегодняшнюю Москву, протащили в будущее, довели до абсолюта и получили нечто жутковатое. Что же до Пригова, то честно вам скажу, я некомпетентна в этой области. Все, что проходит по разряду “поэзия”, немедленно выпадает из моего спектра.