Зинаиду эта сцена поразила не меньше, чем чиновника из Союза писателей. Она была правоверной советской гражданкой и во фрондирующих интеллигентских кругах “прославилась” фразой: “Мои мальчики больше всего любят товарища Сталина, а уж потом свою маму” (кстати, сам Пастернак называл Зинаиду “мамочкой”, чем безмерно раздражал Ахматову).
Но после этого действительно страшного эпизода Зинаида зауважала своего мужа еще больше: “…я поняла, как велика его совесть, и мне стало стыдно, что я осмелилась просить такого большого человека об этой подписи. Меня вновь покорило величие его духа и смелость”[97].
* * *
Действительно, Пастернак в этом драматичном и символичном эпизоде предстает фигурой необычайно благородной и сильной, недаром некоторые пронырливые коллеги начали ехидно именовать его “христосиком”. Но нельзя забывать и о другом: поэт продолжал ощущать себя под защитой сталинского телефонного звонка и его же ремарки о себе как “небожителе”.
Пастернак позднее вспоминал: “Друзья и близкие уговаривали меня написать Сталину. Как будто у нас с ним переписка и мы по праздникам открытками обмениваемся! Все-таки я послал письмо. Я написал, что вырос в семье, где очень сильны были толстовские убеждения, всосал их с молоком матери, что он может располагать моей жизнью, но себя я считаю не вправе быть судьей в жизни и смерти других людей”[98].
Это письмо было, конечно, очередной попыткой Пастернака возобновить диалог с вождем. Сталин в контакт с поэтом не вступил, но по-своему отреагировал: Пастернака больше никогда не принуждали подписывать “расстрельные” петиции, видимо, окончательно зачислив его в разряд “христосиков-небожителей-толстовцев”, что бы это ни значило.
Примечательно, что сия эпистола, столь живо пересказанная Пастернаком, до сих пор в архивах не найдена. В связи с этим возникает вопрос: сколько же еще неизвестного и непроясненного в важнейшей проблеме взаимоотношений поэта с властью? Ответ: вероятно, много.
Приведу пример. Музыковед Наталья Растопчина, в начале 1970-х годов задумавшая книгу о замечательном русском пианисте и дирижере Феликсе Блуменфельде и его племяннике Генрихе Нейгаузе, читала сохранившееся в архиве вдовы сына Блуменфельда, Виктора (расстрелянного в 1938 году), письмо к ней от Пастернака. В этом письме Пастернак сообщал о своем разговоре со Сталиным о судьбе Виктора. Диктатор якобы, не пойдя навстречу просьбе поэта о помиловании Виктора, разрешил ему перед казнью повидаться с женой…
Растопчина, которую я знал еще по Ленинграду, рассказала мне об этом в Нью-Йорке, где она оказалась с третьей волной эмиграции. Это примечательное письмо Пастернака тоже до сих пор не обнаружено.