Еще одним спорным эпизодом остается предполагаемая встреча поэта с вождем в конце 1924-го или начале 1925 года, описанная со слов Пастернака Ивинской: “На меня из полумрака выдвинулся человек, похожий на краба. Все его лицо было желтого цвета, испещренное рябинками. Топорщились усы”.
Выразительный портрет! Пастернаковед Вадим Баевский считал, что такая встреча имела место, а сын поэта Евгений Борисович охарактеризовал свидетельство Ивинской как “вранье”. Тут, правда, надо иметь в виду, что отношение к Ивинской и ее мемуарам, pro et contra, зависело и продолжает зависеть по сей день от принадлежности к той или иной группе – каждая со своей agenda (повесткой дня) политического, экономического или даже психологического происхождения.
Ахматова говорила об Ивинской со скрежетом зубовным, аттестуя ее “воровкой” и “профессиональной бандиткой”. Но Ахматова, как известно, и о жене Пушкина, Наталье Николаевне, отзывалась весьма неодобрительно.
На сей счет существует памятное замечание Пастернака в его “Людях и положениях”, адресованное, как мне кажется (среди прочих), и Ахматовой: “А мне всегда казалось, что я перестал бы понимать Пушкина, если бы допустил, что он нуждался в нашем понимании больше, чем в Наталии Николаевне”. Браво, Борис Леонидович!
* * *
Между тем Пастернак продолжал выстраивать свои зигзагообразные “пастернаковские” отношения с властью. С политической арены и из жизни один за другим уходили большевистские вожди, с которыми он был знаком или даже дружен. Страшным ударом стал арест и расстрел в 1938 году Бухарина, большого ценителя поэзии Пастернака.
К этому времени Пастернак уже был склонен считать, что столь увлекавший его революционный дух сохраняется только в “центральных лицах”. Их исчезновение подрывало его веру в революцию как великую гуманистическую силу и подталкивало к христианским идеям.
Последнее увлечение “советским” патриотизмом пришло к Пастернаку в начале Великой Отечественной войны. И оно причудливым образом амальгамировалось с его религиозными чувствами.
В этом отношении Пастернак был не одинок. Николай Пунин, муж Ахматовой, освобожденный из тюрьмы после письма Пастернака Сталину, записывал в свой дневник в 1941 году, через несколько месяцев после начала войны: “…если бы были открыты церкви и тысячи молились, наверное, со слезами, в мерцающем сумраке, насколько менее ощутима была бы та сухая железная среда, в которой мы теперь живем”[99].
Как известно, и Сталин, бывший семинарист, почувствовал эту необходимость слияния – перед лицом угрозы военного поражения и падения советского государства – патриотических и религиозных эмоций. Диктатор пошел на тактическое примирение с Русской православной церковью, распорядился об открытии, после многолетнего перерыва, новых храмов, выпустил из заключения арестованных священнослужителей.