И вдруг (это было совершенно для нас неожиданным) из каждого стога сена в нас застрочили из автоматов по несколько автоматчиков; из стогов сена выехали 5 или 6 танков, которые открыли по нашей группе пулеметный и орудийный огонь.
Первая наша группа подверглась яростному обстрелу из деревни: теперь из каждого дома строчили десятки автоматов; в воздух взлетели осветительные ракеты, стало светло, как днем. Мы разом упали на землю, прижавшись к ней как можно плотнее. Около нас по земле ударялись пули, которые потоком светлячков летели от стогов сена, от маленьких танков и из деревни, которая теперь была разукрашена вспышками выстрелов, полосками летящих трассирующих пуль и огнями десятков ракет, которые немцы запускали в нашу сторону. Среди нас на земле рвались снаряды, ракеты освещали местность так, что стал виден каждый выступ земли, пучки сена в стогах, грязь проселочной дороги, деревья на опушке леса, стали видны наши грязные, давно уже немытые руки, наши бледные, заросшие бородами лица. Мы лежали на земле и не отвечали на огонь немцев - слишком неожиданным для нас было их нападение. Неужели смерть? Неужели пропали даром все наши жертвы? Неужели наша радость свободы, которую каждый испытал незадолго перед тем, была преждевременной? Неужели нас превратят в куски окровавленного мяса эти немцы, которых мы только что победили, выйдя из окружения? Такие мысли бродили в нашем сознании, быстро сменяя друг друга. Страшная горечь обиды, обиды прижатого в угол, затравленного зверя, ненависть и ярость, не знающие страха, переполнили наши сердца.
Мы встали, встали все и без всякой команды, ее никто не мог бы произнести, потому что она была не нужна. Думаю, что это наше действие заставило облиться холодным потом наших врагов, дало им понять, что теперь на земле будем жить или мы, или они. Мощное "Ура!” потрясло воздух, мы ринулись на врага. Стреляя на ходу, мы неслись к танкам, к стогам сена, к деревне. Наше "Ура!” заглушило шум боя, оно несло нас на крыльях победы, мы не чувствовали под ногами земли, даже мертвые делали шаг вперед, ничто не могло нас остановить кроме смерти. В несколько секунд мы преодолели те 30-40 метров, которые отделяли нас от противника. Те, у кого были противотанковые гранаты, зажигательные бутылки, бросились на танки, и танки были моментально выведены из строя и замолкли. Я побежал мимо стреляющего из орудия танка, один из выстрелов оглушил меня на правое ухо, я побежал мимо стальной брони танка и хотел выстрелить в него из нагана, но понял, что это не даст никакого результата. Мы устремились к стогам сена, из которых уже никто не стрелял - несколько десятков человек почти одновременно выстрелили в двух жалких автоматчиков, которые, бросив свои автоматы, пытались спрятаться в сено, но прятаться было поздно, да и некуда им было спрятаться от нашего справедливого гнева. И вдруг мы, подбежавшие к этому стогу, увидели третьего человека. Он был одет в офицерскую немецкую шинель; мы бросились к нему и готовы были расправиться с ним так же, как и с теми двумя автоматчиками, тела которых теперь валялись на земле. И в эту секунду он заговорил на чистом русском языке: "Подождите, что вы делаете, я такой же, как и вы, выходил из окружения, я одел на себя шинель, которую снял с убитого офицера”. Мы подошли к нему вплотную. Кроме немецкой шинели от всех нас его отличало еще то, что он был бритый. Но русская речь спасла его, с ним вступили в разговор. Вернее, ему был учинен допрос: "Почему бритый?” "Я побрился, у меня была бритва.” "Из какой армии?” Он ответил, но мы номера армии, которую он назвал, не знали. Это насторожило нас и чуть не решило участи этого человека. "Вы не верите мне? - сказал он, - посмотрите, в чем я одет”. И он распахнул шинель, показал под ней форму красноармейца. Он присоединился к нам. Мне не известна судьба этого человека, помню только, как он долго еще рассказывал что-то, возбужденно размахивая руками, идя позади нашей группы, состоявшей из Волкова, Миняева и меня, среди людей, которые слушали его рассказ. Трудно представить переживания этого человека в тот момент, когда он сидел в стогу сена, рядом с которым стоял немецкий танк и расхаживали немецкие автоматчики. Его нельзя обвинить и в том, что он не известил наш отряд об опасности, которая нас ожидала - зарывшись в сено, он не мог видеть нашего приближения. Но что испытал он в тот момент, когда мы бросились в атаку на немцев?