Он поставил лиру на колени. Резное, золотое дерево бережно начищали до ослепительного блеска. То была лира моей матери, которую отец, среди всего прочего, прислал в уплату за меня.
Ахилл ущипнул струну. Нота взмыла ввысь, теплая и звучная, сладостно чистая. Мать всегда садилась поближе к аэдам, когда те приходили, так близко, что отец хмурился, а слуги начинали перешептываться. Внезапно я вспомнил, как блестели в свете огня ее черные глаза, когда она наблюдала за руками сказителей. Выражение ее лица было сродни жажде.
Ахилл ущипнул вторую струну, прозвенела другая нота, более низкая. Он подкрутил колышек.
Это лира моей матери, чуть было не сказал я. Слова уже возникли во рту, а за ними теснились другие. Это моя лира. Но я промолчал. Что он ответит, заяви я об этом? Теперь лира принадлежала ему.
Я сглотнул, во рту пересохло.
– Красивая.
– Мне подарил ее отец, – беспечно ответил он.
Только то, как он держал ее, – очень бережно – помешало мне вскочить с места в приступе ярости. Он ничего не заметил.
– Хочешь подержать?
Дерево будет гладким, привычным под рукой, как моя собственная кожа.
– Нет, – ответил я, превозмогая боль в груди.
Я перед ним не расплачусь.
Он начал было говорить что-то. Но тут вошел учитель, мужчина неопределенно-среднего возраста. У него были загрубелые руки музыканта, и он принес свою лиру, сделанную из темного орехового дерева.
– Кто это? – спросил он.
Голос у него был резкий, громкий. Музыкант, но не певец.
– Это Патрокл, – ответил Ахилл. – Он не умеет играть на лире, но научится.
– Только не на этом инструменте.
Мужчина нагнулся, чтобы выхватить лиру у меня из рук. Я же инстинктивно вцепился в нее покрепче. Лира моей матери была, конечно, красивее, но у меня в руках сейчас тоже был царский инструмент. Отдавать его мне не хотелось.
Впрочем, мне и не пришлось. Ахилл перехватил его руку на полпути.
– Да, на этом инструменте, если ему так хочется.
Мужчина разозлился, но промолчал. Ахилл отпустил его, тот сердито уселся.
– Начинай, – велел он.
Ахилл кивнул и склонился над лирой. Я не успел даже подивиться тому, что он за меня вступился. Ахилл коснулся струн, и все мои мысли куда-то подевались. Звук был чистым и сладким, как вода, лимонно-ярким. Никогда еще я не слышал такой музыки. Были в ней и жар огня, и гладкая тяжесть отполированной кости. Она одновременно утешала и воспламеняла. Несколько волосков упали ему на глаза, пока он играл. Они были тонкими, как сами струны, и так же сияли.
Он прекратил игру, откинул со лба волосы, повернулся ко мне.
– Теперь ты.
Я помотал головой, музыка переполняла меня. Но теперь я не мог играть. Ни за что – если вместо этого можно слушать его.