Геза Оттлик действительно далек от одностороннего, различающего только черное и белое, только «грязь» или «снег», взгляда на реальность. Представить ее в сложной противоречивости, воссоздать, по его собственным словам, мир в первозданной полноте и целостности — такова программная установка Оттлика. Выполнению именно этой программной установки подчинена не только структура романа, вся его сложная архитектоника, включающая многочисленные временны́е сдвиги и повторяющиеся подходы к одним и тем же событиям — всякий раз открывается нечто новое в их понимании; этой цели служит не только подчеркивание и тщательная обрисовка деталей, мелких, на первый взгляд совсем незначительных, но очень важных в контексте романа вещественных примет повседневного быта курсантов.
Художественная целостность в произведении Оттлика возникает прежде всего за счет пронизывающего его субъективного авторского мироощущения, незримо разлитого по страницам, но столь же реального, как — пользуясь метафорой самого писателя — «в хлебе пшеничная мука, из которой он выпечен». Мироощущение это не лишено оттенка рационального скептицизма, порожденного трагическим опытом венгерской истории 20—40-х годов, но в целом в нем доминирует все же жизнеутверждающий, жизнелюбивый пафос.
Оттлик и в безрадостно-мрачном мире училища способен увидеть какие-то светлые краски, способен разглядеть в душах подростков неистребимые, хотя и затаптываемые в грязь, скрытые за грубостью и равнодушием, человеческие качества. То их обнажает природа — вспомним картину снегопада в конце второй части романа, когда первый снег точно снимает вдруг с ожесточившихся душ чары зла, — а то воздействие нормальных, приближенных к человеческим, условий, как это происходит, например, в лазарете, где воспитанников будто подменяют: в них пробуждаются совестливость, сдержанность и дружелюбие даже по отношению к сверстникам, стоящим в негласной иерархии училища на много ступеней ниже.
Училище не только уродует, подавляет и разобщает. Испытываемые на прочность, на разрыв, здесь укрепляются узы товарищеской солидарности, познается подлинная цена дружбы, простейших человеческих ценностей и радостей жизни. В людях, подобных Медве, Середи, Бебе, училище обостряет потребность в добре, пробуждает (не прямо, а ломая и коверкая, проводя через искусы зла, через разочарование и цинизм) веру в существование некоего общечеловеческого единения.
Человеколюбие, с которым главные герои Оттлика покидают училище, — горькое, надломленное человеколюбие, зерно, засоренное плевелами. И все же в их душах прочно укоренилось сознание, что гуманность есть первооснова бытия, самая важная и насущная потребность человека. Не случайно проходит через книгу Оттлика мотив «хлеба насущного», приобретающий в несколько туманных и замысловатых рассуждениях юного Медве о любви к людям символический смысл. Середи, Медве, Бебе взрослеют в мире, где господствуют «несовершенные слова и поступки», — слова кажутся лживыми, праведные поступки невозможными. Однако отказаться от этого мира, как с грустью думает Медве в карцере после попытки к бегству, игнорировать его, скрывшись в собственном возвышенном «я», в «божественном уединении души», — тоже не выход. Бегство в страну детских грез, к «Триестскому заливу», понимает повзрослевший Медве, не спасает от жизни… Воображаемый всадник догнал бегущего подростка на перевале и передал важный приказ. Приказ из одного слова: «Живи!»