Медве не в первый уже раз перекинул обе рубашки через руку, развернулся и пошел назад, потом остановился. Теперь уже он застыл в нерешительности. Его китель был распахнут, и он нервно стал застегивать его — нижнюю пуговицу, потом следующую. Будто только для этого остановился. Мы, семеро новичков, тогда еще ходили в черных кителях.
Черные, временные «Waffenrock» нам обменяли на обыкновенные, серо-голубые кителя спустя пять недель после поступления. Значит, с начала моего пребывания в школе не прошло и шести недель. Самое малое — две, самое большее — четыре, четыре с половиной. А раз так, значит, это произошло где-то между первым сентября и шестым октября — но что именно? То, что я проснулся в полночь от шума дождя? То, что Медве бросил обратно на кровать белье Мерени? Или то, что снаружи в двух шагах не было видно ни зги из-за тумана и мы отлынивали от зарядки? Очень может быть, что три эти события произошли в разные дни.
Я не могу безупречно восстановить последовательность событий. Хотя и желал бы. Дело в том, что это и многое другое, о чем я должен рассказать, вполне могло бы произойти одновременно, зараз. В повествование встрял черный китель Медве. С ним тоже, как и с обстановкой спальни, с каждым мгновением, с каждой деталью связан длинный ряд предшествующих событий, больше того, к нему причастны последствия, результаты и дальнейшие события, они тоже, ретроспективно, задним числом, дополняют случившееся, выявляют его смысл; эти взаимные связи и отношения оплетают и пронизывают все насквозь. И все же, если я поведу рассказ, нарушив последовательность событий, ход повествования, и без того, возможно, подверженный произвольным трактовкам, неизбежно представит материал с ложными акцентами, односторонними взглядами, случайными, неполными и искаженными толкованиями; потому что какой угодно привычный и знакомый нам порядок обязательно навяжет себя всякому беспорядку; и может быть, как раз и выхолостит самое существенное — еще не познанный, более подлинный порядок беспорядка. Так что же все-таки существенно? Среди крошечных обрывков прошлого, сохраненных рукописью Медве и моей памятью, не менее своевольной и капризной, я не могу с уверенностью отделить абсолютно необходимые подробности от второстепенных. Знаю лишь, что, например, черный китель Медве, который он суетливо и судорожно застегивал целых полминуты, означал для нас совсем не то, что означают сейчас эти два слова. Возможно, это не столь существенно, но в его сукно уже тогда вплелся достаточно прозрачный подтекст, о котором трудно умолчать.