— Скатерть што… Одеялку б перво-наперво… Господи! Было и забыла… Хвасталась Дунька, что в этот месяц получку на восемьдесят целковых взогнала.
— На восемьдесят?! — удивленные брови Анохи описали дугу.
— На восемьдесят с копейками, — вздохнула мать.
— Стало быть, пятнадцать горшков?! — брови Анохи загнулись еще круче, к самым волосам.
Аноха вскочил с кровати и беспокойно заметался по комнате. Половицы, выгибаясь под ним, пищали: восемьдесят, восемьдесят, восем… Ходики откашлялись и торопливо начали отбивать хриплые удары: раз… два… пять… семь… восемь… восемьдесят… Фу, чорт дери! Дались эти восемьдесят…
Аноха почувствовал вдруг себя оскорбленным и обиженным за все: за то, что Дунька вырабатывает больше, чем он, за то, что на житейском пути его обгоняют все, кому не лень, за то, что все окружающее не перестает его мучить и напоминать о его кургузой жизни.
Аноха на один миг застыл у окна, потом стремительно рванулся к двери и исчез. Вечерняя прохлада отрезвила его, мысли потекли спокойней, рождалась уверенность в себе, и Аноха впервые за долгие годы гордо и величественно зашагал по тихой ночной улице, не встретив своего ненавистного двойника. Улицы были немы, только кое-где из темноты раздавался трепетный смех. Цветущие яблони отдавали легкому ветру свой аромат, и он будоражил Аноху, вызывая сладкое томление.
Охваченный волнением Аноха кружил по улицам и переулкам и только тогда опомнился, когда из мрака хлестнуло в упор:
— Кто идет?!
Он не заметил, как очутился у заводских складов. И, повинуясь какому-то приказу дерзновенья, крикнул в ответ:
— Рабочий завода… Иван Шагов! С литейной… Шагов!
А когда пришел домой и, укладываясь, услыхал всхлипывание матери, он в темноте подошел к ней и долго гладил ее скудные волосы, вытирая шершавыми пальцами мокрое ее лицо.
3
Ворчит вагранка, истекая расплавленным металлом, и синий дым качается, как туман над рекой, под дыханием вентиляторов и сотен людей. Над верстаками неутомимо копошатся люди, и рубахи на них становятся заскорузлыми, коробчатыми от соли. От вагранки к верстакам и обратно снуют с ковшами литейщики. Тяжела работа литейщиков, но шутка — хороший помощник.
Балагур и весельчак Степка со смехом и прибаутками легко и свободно подхватывает с подручными свой ковш и несет его по узкой, загруженной литьем тропинке, пробираясь к шеренге готовых опок. Степка привык к металлу и от сознания своей силы над ним пьянеет, а может быть, это голубой чад от литья, захваченный глубоко легкими, дурманит мозг.
— Эй! Гей! Сторонись-отхватывай! — гикает Степка на встречных и чувствует себя командиром над всеми. Все должны подчиняться его приказу. — Эй! Крути-ворочай, литейщик-рабочий! Чего раскорячилась?! — обдает задиристым окриком Степка зазевавшуюся работницу и вихрем проносится мимо.