Римма уехала обратно в Свердловск. К учительству, правда, больше не вернулась — работала в торговле, затем перешла в общепит, пару раз выходила замуж и разводилась. У нее две взрослые дочери и небольшое кафе на юго-западе. Вкусно и недорого. Своя всегда свежая выпечка. Особенно хороши там сырники.
В моем милицейском кабинете на подоконнике в стеклянной банке жил карась. Был он жизнерадостен и неприхотлив. Жрал хлеб, но без особенного удовольствия. Больше даже не жрал, а умничал. Хлеб разбухал и опускался на дно к карасьим какашкам. Вода, соответственно, портилась. Я тогда был молодой, смекалистый и быстро понял, что кормить рыбину надо через три дня на четвертый. Это дало превосходный результат — карась жадно сжирал хлеб, и вода, водопроводная вода индустриального Свердловска восьмидесятых, оставалась относительно чистой. Так мы и жили до того дня, когда мне пришлось внезапно улететь в Москву на семь дней…
В кабинете воняло. Из зелено-серой воды овалом торчало карасье пузо. В глубокой печали на вытянутых руках я скорбно понес банку в туалет, с тем чтоб вылить все в унитаз, но, к счастью, там кто-то гадил и дверь была заперта. Тогда я выплеснул все в умывальник, и тут рыба ожила!!! Прямо под струей я отмыл ее от слизи, наполнил банку свежей рыжеватой хлорированной водой и отнес другана обратно на подоконник. Там он жил еще довольно долго, меланхолично разглядывая сквозь стекло, как я строчу бесконечные бумаги с грифом «секретно». Низ карасьего пуза так и остался белым.
Когда мы расстались и как сложилась его судьба — вообще не помню!
Давно было.
Однажды в Октябрьский ОВД, где я в этот день работал помощником дежурного, позвонили из скорой.
«Помогите, — говорят, — не можем пройти к пациентке. Овчарка не пускает». Дело было в частном секторе напротив Свердловского зоопарка. Приехать-то я туда приехал, а что дальше делать, — загадка. Скорая стояла там уже часа полтора — врачи грелись внутри, а во дворе покосившегося дома бесновалась большая рыжеватая овчарка. За два часа непрерывного лая она совершенно обезумела, от нее шел пар, а в углах пасти висела пена. Несмотря на мороз, дверь в дом была открыта и бедная собака металась от ворот в дом и обратно. Врачи сказали, что пациентку они знают, что зовут ее баба Женя и что дело серьезное. «Застрели ее», — по радио вынес приговор дежурный. Мороз для меня закончился — от нервозности стало жарко, и я даже расстегнулся. На деревянных ногах, с трясущимися руками я подошел к воротам и трижды выстрелил в пса. Бедняжка упала на бок и побежала-побежала-побежала, отталкиваясь от воздуха, прямо в рай, где, как известно, продолжают жить все умершие собаки. Потом затихла. Врачи зашли в дом — обнаружилось что хозяйка тоже не жива. Написали заключение и стремительно уехали. Транспортировка трупа в советское время — отдельная и грустная песня. Никакой вывозной службы не существовало. Сотрудник в форме выходил на обочину и тупо тормозил любой грузовик, а родственники грузили тело. Если не было родственников, мы брали клиентов вытрезвителя, пообещав, что на работу не сообщим. Часа через три или четыре я вернулся в райотдел и сел писать рапорт о трех использованных патронах. Дежурный Миша Мезенин, прочитав рапорт, пришел в сильное душевное волнение: