Горестнее всего было общение с матерью. Любой самый обычный разговор превращался в тяжкое испытание.
— Бен, ты…
— Что, мама?
— Ах, ладно… Не важно.
— Нет-нет, ты скажи!
— Я не знаю… Я не могу…
— Ничего страшного, мама. Я слушаю. Итак, ты хотела сказать…
— Я хотела сказать…
— Да?
— Чем ты…
— Я учусь в университете, — догадываюсь я.
— Ну да, ну да. Я же знаю, да, знаю.
То, что она не может вспомнить нужное слово, приводило мать в бешенство. Это было так унизительно для нее! Она вдруг запиналась на середине фразы, хватала воздух ртом, судорожно дергала головой в поисках потерянного слова. Если мы в этот момент гуляли, она останавливалась, упирала взгляд в землю и терла кулаками лоб — мучительно напрягала память.
Сперва я всякий раз пытался угадать, что она имеет в виду, и подсказать, но она всегда так страшно шипела на меня и махала рукой — дескать, не смей, я сама, — и я эти попытки бросил.
Несмотря на все, я был крепок в своем намерении вернуться в Бостон и продолжать академическую карьеру.
Я убедил себя в том, что эта болезнь — потеря памяти — штука, конечно, неудобная, однако паниковать особо не стоит. К тому же мать еще чрезвычайно молода — тогда ей было всего лишь пятьдесят шесть лет! — и поэтому она с недугом мало-помалу справится, как она справлялась со всеми трудностями, которые встречались ей на жизненном пути.
Понадобилось большое несчастье, чтобы открыть мне глаза на то, насколько глубоко я заблуждался.
Двадцать четвертого декабря 1994 года стоял зверский холод. Нас завалило снегом, дул пронизывающий ледяной ветер. Утро выдалось серое, безрадостное, без единого солнечного лучика.
Мы с мамой решили отказаться от прогулки. Около одиннадцати позвонил Дик Жину и пригласил нас на импровизированную рождественскую пирушку в полицейском участке. Сандвичи и пиво (для Чифа, конечно, диетическая кока-кола). Я поблагодарил и отказался, но мать настояла на том, чтобы я пошел.
— Как-никак сочельник! Бен, пойди повеселись.
На улице слегка потеплело, хотя соблазнительней не стало. К тому же мне очень не хотелось оставлять маму одну дома. Впрочем, на какой-то час-другой — почему бы и нет.
— Я ведь не ребенок! — настаивала мама.
И я ушел.
Вернулся я примерно около двух. В доме было тихо. Я крикнул: «Мама!» Никто не отозвался. В спальне никого. Кровать аккуратно застлана.
Я запаниковал не сразу. Сначала я подумал, что она заблудилась где-нибудь в доме: один раз я застал ее в коридоре — она не могла вспомнить, которая дверь ведет в ее комнату. Возможно, она и теперь оказалась в подобном затруднении. Я обежал весь дом, но это было пустой тратой времени — на вешалке отсутствовали ее пальто, шляпа и варежки.