Теперь — лишь бы доехать благополучно!
— Всё, товарищи, мы вне зоны действия вражеской авиации! — сказал Николай Иванович, войдя к нам утром второго дня. — Топим печку, греем воду. Снимете ботиночки, переоденетесь в халатики. Можно искупаться у печки. Разберётесь. На ближайшей остановке мужчины собьют щиты с окон.
Если и не радость звучала в его голосе, то огромное облегчение. Настроение передалось и нам.
Позади, на западе, ощетинившись артиллерийскими орудиями и противотанковыми ежами, одевшись мешками песка, окутавшись синими шторами и перепоясав окна белыми лентами, разрезав землю бессчётными линиями окопов, готовая взорвать себя, чтобы погрести под руинами как можно больше врагов, в ранах и крови, в лихорадочном ознобе орудийных залпов — и по-прежнему прекрасная — Москва стояла исполинским щитом, закрывая нас от надвигавшихся полчищ, неведомых и чужих.
Там, на западе, огромной кривой линией протянулся фронт. Линия грохота, огня и кровавого месива. Самые сильные, самые отважные и самоотверженные, самые мужественные и стойкие, самые красивые люди каждое мгновение получали жестокие раны и погибали, стараясь задержать девятый вал смерти, медленно катившийся за нами вслед.
Впереди, на востоке, и вокруг на тысячи километров люди скованы напряжённым ожиданием. И, подобно поветрию тяжёлой болезни, расползается по городам и весям горе. Распространяется обычной почтой — похоронками. Разносится санитарными эшелонами, что на каждой станции сгружают умерших и несут по артериям страны боль, горячку и тяжёлые стоны. Расходится безмолвным ужасом потерянных продталонов, надрывным трудом оставшихся в тылу, паникой потерявших друг друга в месиве эвакуаций.
Мы живём и дышим всей изломанной жизнью воюющей не по своей воле страны. Мы не можем и не хотим отгораживаться ни от сводок, передаваемых по радио, ни от навязчивого, изнурительного звона беды, которым всё гуще наполняется пространство. Мы смутно ощущаем и пропускаем через себя даже то, о чём ещё не шепчутся хозяйки по кухням, а возможно, и то, что ещё не произошло, но уже предопределено.
Тем не менее мы вздыхаем с облегчением, мы даже радуемся.
Наслаждение — снять надоевшие ботинки и обуть ноги в восхитительные сапожки-«чуни» — сшитые длинным мехом внутрь, невесомые. В них всегда тепло. Мы ходили в них ещё по коридорам Лаборатории в Москве: снабженец по приказу Николая Ивановича достал на всех операторов и девчонок из группы медицинского сопровождения, как только захолодало.
Блаженство — вымыться у жаркой буржуйки в тазике, поливая друг друга из громоздкого кувшина. Каким только чудом и кто из нас догадался захватить все эти предметы?! Конечно, наши умницы медички позаботились о гигиене! За это им — по хорошему куску сахара к чаю! Остальным не положено, потому что уже очевидна необходимость серьёзно экономить продукты.