— Ладно, ладно. Вам видней.
Прошли в заднюю избу. К двери комнаты, где жила Сэлиме, вели три ступеньки. Каньдюк пропустил Шеркея вперед, шепнул:
— Постучись-ка один. Вроде нет меня здесь.
Шеркей подошел к двери, прислушался, несколько раз тихо ударил согнутым пальцем по доске. Глубоко вздохнул, открыл рот, но не смог произнести ни звука. Постучал еще раз, порешительней. Снова вздохнул и, стараясь говорить как можно спокойнее, с волнением произнес:
— Открой-ка, открой-ка, Сэлиме. Я это… Спишь, что ли?
— Папа?
Шеркей хотел ответить, но не смог, слова застряли в груди. Он отступил на шаг. Большие узловатые пальцы слегка вздрагивали.
— Папа? Это ты? Что же молчишь? Отвечай!
Он весь напрягся и с трудом выдавил:
— Я, дочка, я, родная…
Толкнул дверь. Она не поддалась.
— Так и сидит все время запершись, — прошептал Каньдюк.
— Ты один? Только тебя впущу.
Каньдюк испуганно вытаращил глаза, застыл. Рот прикрыл ладонью. Потом на цыпочках вышел.
Несколько минут прошло в молчании. Наконец дверь приоткрылась.
Шеркей стал боком, просунул в щель голову, выдохнул, выжал из груди весь без остатка воздух, втянул живот, поднатужился и кое-как ухитрился протиснуться в комнату.
В ней стоял зловещий полумрак. Давяще нависал почерневший от сырости и копоти потолок. В глубине комнаты чадила коптилка. В ее свете вздрагивала тень человека. Нет, не тень, это была сама Сэлиме.
Она заперла дверь и только тогда бросилась к отцу:
— Наконец-то! Отыскали!
Закрыла лицо руками, забилась в беззвучных рыданиях. Отец старался ее успокоить:
— Подожди-ка, дочка, подожди… Не надо, не нужно плакать…
Голос его дрожал, срывался. Еле сдерживая подступающие слезы, Шеркей взял дочь за плечи, притянул к себе поближе.
— Тихо, тихо говори! — предупредила она. — Они тут все время подслушивают, ходят. А я не хочу их тешить. Не хочу. И втихомолку все, втихомолку… А плачу и днем, и ночью. Откуда только слезы берутся, откуда? Глаза все выжгли. Но никто меня не слышит. Никто. Научилась, я так научилась…
Шепот оборвался, потом опять послышался голос Сэлиме:
— А вы-то сколько выстрадали! Истерзались, бедные! Ведь сколько времени не знали, где я. Еще бы немного, и не дождалась я, ушла бы навсегда. В сырую землю ушла бы…
Лицо Сэлиме перекосилось, губы задрожали, она снова заплакала.
— Дочка…
— Сколько я вынесла тут мук! И сказать нельзя… Что стало со мной, что стало… — Она сдернула с головы шелковый розовый платок. — Гляди!
Шеркей отшатнулся.
— Сэ-ли-ме… Что это? Ты побелила их, побелила? — Его руки недоверчиво коснулись ее волос. — Ведь как снег они у тебя. Самый первый снег.