Но! Пришёл день в моей тринадцатилетней жизни, когда во Мгачи впервые привезли бананы. Они поступали в магазины зелёные, а так как продавцы не знали как их грамотно дозреть, то тут же зелёными и продавали: килограмм — 1 рубль 10 копеек. Неотёсанное население тоже не знало как превратить зелёные «стручки» в жёлтые, поэтому колдовскими методами обращало их в чёрные. Бананы клали в тёплое место на печи, и через неделю они созревали, но кожура становилась ужасна!
Я маюсь в ожидании чуда:
— Мам, а бананы — это вообще что такое?
— Чёрный яд! — ей всё равно, она крутится на кухне, устала.
— Яд?
— Ну да, яд. Расшифровывается: Ба-ба-На-н… Бабушек ими кормят, чтоб те окочуривались быстрее. Иди, дай бабе Паше. Может её бог и приберёт. Не зря ж она так долго смерти просила.
А баба Паша уже пятый год парализованная лежит, толстая, с синими кровавыми пролежнями — всё её бог прибрать не может. Я сомневаюсь:
— Правда?
— А то!
Я хватаю банан и бегу к бабушке. Чищу его и пихаю ей в рот:
— На, ешь!
А Паша парализована, рот набился сладкой кашицей и ни туда, и ни сюда. Я села, плачу, мне очень хочется, чтоб бог прибрал, наконец, старушку — жалко её, и мучающуюся с ней мамку. А у бабки лишь глаза закатились от удовольствия: проглотила, ещё просит. Скормила я ей те бананы и до-о-лго сидела на ступеньках её дома и ждала, когда душа вырвется из плена тела, да улетит далеко-далеко в небушко…
Не дождалась, отошла она ровно через год. Но с тех пор не очень я бананы люблю. Редко-редко куплю один-два и жую, как картошку:
— Ни вкуса, ни запаха, земля землёй!
Деда Вавила мы побаивались. Любви к внукам он не испытывал. Да и баба Паша тоже. Видимо, другое у них воспитание, кулацкое. А как Прасковья умерла, так у него рак горла и обнаружился. Купит еду, а она ему в глотку не лезет. Протухнет, выкинет. Выкидывал, выкидывал, психанул: в прихожей на своём ремне и повесился. Все говорили:
— Грех, грех то какой!
— Помучились бы вы с его! — отвечала, отвечала им моя мать и тоже психанула: прогнала с поминок всех «сочувствующих» её свёкру.
— Правильно, мать, семью надо защищать! — горько усмехнулся мой отец.
— Правильно, — поддакнула я. — Повесься молча, но ничего у бога не проси!
— Иди отсюда, козявка! — вытолкнула мать меня на улицу. — Не видишь, тут взрослые водку пьют.
— И блины едят, — жалобно проскулила я, но это не помогло.
Как мы с мамочкой блиночки ели
Валентина то ли поёт, то ли причитает, жаря блины. Я слушаю. И чем больше горка блинов, тем веселее мамка. А чем меньше горка, тем грустнее:
— Успокой меня, Иннуля, успокой. Почему-то мне не нужен твой покой. Нужна молодость твоя, весёлый смех. И блиночки чтоб ты ела лучше всех! Кушай, доченька родная, подрастай. Кушай с мёдом, молочком всё запивай. И ни с кем не вздумай поделиться: дед дурной, он может подавиться; бабка старая, жевать уже не может; а отцу и таз блинов уж не поможет; кошка сытая, собака тоже ела; а вот мамочка покушать не успела. Сядем мы с тобой да наедимся, и пускай за окнами полынь вся зашуршит от зависти, заплачет. Для нас и это ничего не значит. Мы спокойненько заснём после обеда, да глаза закроем на дурь деда и на бабку даже ни глазочком, на отца, на пса, на кошку. Засыпает мать твоя, не бегай.