Светало. Но солнце еще не пришло. И трудно было различить, где кончается небо, где начинается море. Мать крикнула из щели:
— Степан! Ванда!
Но тут опять загудели паровозы. Только не так тревожно, как прежде.
Отбой!
Позавтракав, я вышел во двор и, осмотревшись, нет ли чего подозрительного, шмыгнул в подвал. Низкая притолока оставила на моем чубе кусок паутины. Я пригнулся сильнее, запустил пальцы в волосы и с отвращением пытался нащупать паутину. Я терпеть не мог пауков и только делал вид, что не боюсь их.
Ящик, прикрытый грязным, рваным мешком, стоял в углу. И мешок лежал чуть наискосок, точно так, как я тогда набросил. Пришлось прикрыть за собой дверь и даже запереться на ржавый, тонкий, как червяк, крючок. Свет просачивался только сквозь щель в двери, потому что стены подвала были бетонные. В углу, где стоял ящик, густела темнота. Я зажег спичку, заглянул на дно ящика. Все мои «сокровища» лежали на месте. Тогда я вынул из-за пазухи гранату, которую накануне выторговал у шофера, и положил в ящик.
Ванда увидела меня, когда я вылезал из подвала.
— Что там делал? — поинтересовалась она.
— Искал напильник, — ответил я первое, что пришло в голову.
— Только испачкался.
А Ванда была чистенькая, в полосатом лилово-сиреневом платьице с белым воротничком и неизменным бантом — сегодня розового цвета. Она вертела в руках ключ.
— Угадай, что за ключ?
Я был недоволен тем, что Ванда уже дважды замечала меня в подвале, поэтому раздраженно ответил:
— От уборной!
— Глупо! — вспыхнула Ванда.
— Пани… — усмехнулся я.
Она понурила голову, пошла, села на лавочку. Я повертелся немного возле подвала. Выглянул за калитку. На улице никого нет. Потом мне стало жаль Ванду, я пришел к ней и сказал:
— Согласен с тобой. Извини…
Ванда укоризненно посмотрела на меня. Тихо призналась:
— Я так расстроилась.
— Невыдержанный, — пояснил я. — Другой раз скажу что-нибудь, а уж потом подумаю.
— Так же нельзя, — перепугалась Ванда.
— Думаешь, можно? Сам понимаю, нельзя. Только вот что-то не срабатывает во мне. А вдруг верно: Любка меня психом называет.
— Не торопись. Зачем, как пулемет, тарахтишь? Я раньше у тебя каждое третье слово не понимала.
— И сейчас не понимаешь?
— Привыкла.
— Значит, правда, когда привыкают к человеку, то не замечают его недостатков.
— Конечно.
Было часов десять утра. Но небо хмурилось. И солнце точно состязалось с облаками. Порой опережало их, и тогда четкие тени ложились к нам под ноги; но чаще облака обгоняли солнце, и становилось пасмурно, будто перед дождем.
— Этот ключ оставила тетя Ляля, — сказала Ванда. — Она разрешила мне приходить к ней в дом, играть на пианино.