В таком маскарадном облачении Уайльд отважно появлялся время от времени на людях, изрядно шокируя многих. Однако он помышлял о большем — о подлинной славе. Поэтому с кричащим одеянием вскоре настала пора распроститься,— на смену пришли безукоризненные сюртуки и фраки, и впредь он неизменно был «как dandy лондонский одет». Дело не ограничивалось внешним лоском — Уайльду присущ был тот внутренний дендизм байроновского толка, природу которого великолепно объяснил обожаемый им собрат по духу Шарль Бодлер:
«Неразумно сводить дендизм к преувеличенному пристрастию к нарядам и внешней элегантности. Для истинного денди все эти материальные атрибуты — лишь символ аристократического превосходства его духа… Как бы ни назывались эти люди — щёголями, франтами, светскими львами или денди,— все они сходны по своей сути. Все причастны к протесту и бунту, все воплощают в себе наилучшую сторону человеческой гордости —очень редкую в наши дни потребность сражаться с пошлостью и искоренять её… Дендизм появляется преимущественно в переходные эпохи, когда демократия ещё не достигла подлинного могущества, а аристократия лишь отчасти утратила достоинство и почву под ногами…»[1].
Именно таков был дендизм Оскара Уайльда и такова была эпоха, в которую он жил и которую по имени правившей тогда королевы-долгожительницы зовут в Англии Викторианской. Ему было душно в атмосфере этой кризисной эпохи, он тяготился её лицемерной моралью, проповедовавшей «семь смертных добродетелей», и презирал как снобизм терявшей свои господствующие позиции аристократии, так и фальшивые ценности всё горделивее поднимавших голову буржуа. Антибуржуазный протест прорывался уже в его ранних стихах:
Империя на глиняных ногах —
Наш островок: ему уже не сродно
Теперь всё то, что гордо, благородно,
И лавр его похитил некий враг;
И не звенит тот голос на холмах,
Что о свободе пел: а ты свободна,
Моя душа! Беги, ты не пригодна
В торгашеском гнезде, где на лотках
Торгуют мудростью, благоговеньем,
А чернь идёт с угрюмым озлобленьем
На светлое наследие веков…
(Перевод Н. Гумилёва)
Но всё же протест этот вылился тогда у Уайльда главным образом в форме эстетизма — так называлось возглавленное им движение, составной частью пропаганды которого и был вычурный костюм. В эстетизме, по сути, нашёл своё воплощение идущий от Рескина и Патера наивный призыв поклоняться Красоте во всех её проявлениях в противовес уродствам бездуховного бытия в век, пропитанный утилитаризмом. У Оскара Уайльда появились приверженцы, которые с огромным удовольствием слушали его велеречивые рассуждения на этот счёт и пытались подражать ему. Юмористический журнал «Панч» начал помещать шаржи и эпиграммы на длинноволосого провозвестника эстетизма в коротких панталонах, который казался на редкость удачной мишенью для насмешек. Однако Уайльд рано понял «механизм славы» и потому нисколько не сетовал ни по поводу этих карикатур, ни по поводу того, что в лондонских театрах появились одна за другой несколько комических пьес, герои которых пародировали его манеру поведения. Особенно способствовала его популярности имевшая колоссальный успех оперетта «Терпение». Так, прежде чем завоевать сцену как драматург, Уайльд завоевал её в качестве персонажа.