— Но в больном организме даже отдельные здоровые клетки обречены на гибель, — заметил Бедап.
— Господи, да, используя принцип Аналогии, можно доказать все что угодно, и ты это прекрасно знаешь. И все-таки откуда нам известно, что их общество так тяжело больно?
Бедап задумчиво погрыз ноготь и спросил:
— То есть, по-твоему, Координационный Совет и Учебный синдикат нам лгут?
— Нет. Я сказал только, что мы питаемся теми сведениями, которыми нас кормят. А какими сведениями нас кормят? — Темнокожее курносое лицо Тирина было ярко освещено лунным светом. — Минуту назад Квет очень четко это сформулировал. Он прекрасно усвоил урок: отвернитесь от Урраса, ненавидьте Уррас, бойтесь Урраса.
— А почему бы и нет? — спросил Кветур. — Ты только вспомни, как они обошлись с нашими предками одонийцами!
— Они отдали нам свою луну, не так ли?
— Да, чтобы держать нас подальше! Чтобы мы не разрушили их государство собственников! Они предоставили нам возможность строить свое общество справедливости далеко-далеко от них, на луне. И я уверен, как только они от нас избавились, то сразу принялись создавать новые типы государственных машин и новые армии — ведь на Уррасе не осталось никого, кто мог бы их остановить. Неужели ты думаешь, что, если мы откроем перед ними ворота нашего Космопорта, они явятся к нам как друзья и братья? Да их миллиард, а нас всего двадцать миллионов! Они просто выметут нас отсюда поганой метлой или превратят нас… как это называется? ну есть такое слово?., да, в рабов! И заставят работать в шахтах!
— Хорошо. Я согласен, что Урраса, возможно, и следует опасаться. Но почему нужно ненавидеть всех его жителей? Ненависть попросту не функциональна; зачем же нас учат ненавидеть? А не потому ли, что, если мы узнаем, каков Уррас в действительности, он может нам даже понравиться? Кое-что хотя бы? Хотя бы некоторым из нас? И не в том ли дело, что КСПР не столько опасается тех немногочисленных уррасти, что прилетают сюда, сколько того, что кое-кто из анаррести захочет полететь туда?
— Полететь на Уррас? — изумленно переспросил Шевек.
Они спорили потому, что им нравилось спорить, нравилось быстро пробегать свободной мыслью по тропам возможностей, нравилось подвергать сомнению то, что казалось несомненным. Они были умны, разум их уже отчасти был дисциплинирован и приобщен к ясности научного мышления, и было им всего по шестнадцать лет. Но азарт дискуссии, радость спора для Шевека вдруг померкли, как — чуть раньше — для Кветура. Он ощутил смутную тревогу.
— Но кто может этого захотеть? — спросил он. — Зачем?