— Так она еще и актриса. В сардинских фильмах.
— Ну, корпорация сардинская. Фильм международный. Слушайте… — Он вдруг засмущался. — Она не мисс О’Ши, и близко нет. Мисс О’Ши — женщина стильная. В ней есть порода. Гейл, она… она просто без заморочек. Этим от нее так и веет. Когда ты с ней рядом.
Пеплер густо покраснел, рассказывая, чем веет от Гейл Гибралтар, когда ты с ней рядом.
— А какие четыре языка она знает? — спросил Цукерман.
— Точно не скажу. Разумеется, один из них — английский. Насчет остальных у меня не было возможности выяснить.
— Я бы выяснил на вашем месте.
— Что ж, конечно, непременно. Отличная мысль. Второй, наверное, латышский. Она оттуда родом.
— А отец Пате? На каких четырех языках разговаривает он?
Пеплер понял, что его подкалывают. Но ведь не абы кто; и, чуть помедлив, он снова признательно, от души расхохотался:
— Ой, вы не беспокойтесь. С ним все без обиняков. Старичок просто восхитительный. Когда приходишь, всегда руку жмет. А как одевается, причем не кричаще, нет. И всегда такой милый, уважительный, любезный. Нет, вот кто мне придает уверенности, честно, так этот чудесный почтенный джентльмен. Он ведет всю бухгалтерию, подписывает чеки, а когда принимаются решения, вы уж поверьте, принимает их он — тихо, уважительно. В нем нет шика-блеска Марти, но он — скала, на которой все стоит.
— Надеюсь, что так.
— Прошу вас, вы за меня не беспокойтесь. Я свой урок усвоил. Меня сбросили со счетов, да так сбросили, что и вообразить было нельзя, как далеко забросят. Я с тех пор уже не тот. Я начинал заново после войны, а тут Корея. Я после этого опять начал заново, проделал путь до самой вершины, и вдруг — бах! Это моя лучшая неделя за десять лет, я здесь, в Нью-Йорке, и наконец, наконец-то открывается хоть какая-то дверь в будущее. Мое доброе имя, мое крепкое здоровье, мои флотские заслуги и, наконец, моя чудесная, преданная невеста, которая от меня сбежала. Я никогда ее больше не видел. Из-за этих мошенников и подонков я стал ходячим позором, и я теперь не намерен так подставляться. Я понимаю, о чем вы в своей шутливой манере пытаетесь меня предупредить. Но вы не беспокойтесь, ваши ремарки я ловлю. Я предупрежден. Я уже не тот наивный провинциал, каким был в пятьдесят девятом. Я уже не думаю, что человек велик только потому, что у него сто пар обуви в шкафу и джакузи длиной три метра. А вы знаете, что меня собирались сделать спортивным обозревателем в воскресных вечерних новостях? Я должен был стать Стэном Ломаксом[6]. Или Биллом Стерном[7].
— Но не сделали же.