— Какую, — спрашиваю, — Марусю пошел искать твой братишка?
Шурка отвечал охотно, но голос у него не такой чистый и ясный, как у брата, и я это замечаю.
— Маруся — подруга, добрющая.
Непривычное слово, и беспокойно, что мои новые приятели интересуются подругами, а у меня никого нет, кого и я мог бы так назвать.
— Какая же у вас может быть подруга? — обижаюсь я уже вслух.
— Самая настоящая.
— Может, вы жениться собрались?
Шурка рассмеялся:
— Нам рано, Марусе поздно. И не для того мы здесь.
— Почему же ей поздно?
— Понимаешь, — сказал Шурка, жадно докуривая, обжигая себе пальцы, — лет ей не так много, но дома она оставила четырех детей. Вот и мается. В походе, как мы, и стрелок что надо, только сперва чуток мазала. Но ночью белугой ревет. Все спят да похрапывают, а она мечется. Мы и стараемся около нее держаться — ведь не чужие. Один раз я ей сморозил: «Мария, ты только скажи, тебя сразу домой, в Иваново, вернут, семья же большая и мужа нет». А она прикрыла мне рот рукой и так обидно ответила: «Да разве сам ты не ребенок еще, а ведь туда же в кровь да в смерть ступаешь, так неужели я слабее вас, детей, окажусь?!»
Добрая — ничего не жалеет. Пришли в село, разоренное казаками, там молодка — жена убитого сельсоветчика — разута, раздета. Маруся сняла свой платок с груди — в холодную-то пору! Рубаху чистую разорвала на бинты и свой паек оставила. И все тишком, даже мы еле приметили. А когда мы ушли из села, она мне сказала: «Вот, Шурка, колчаки рвут нас в клочья, детей в снегу замораживают, а я, по-твоему, сиди за печкой и соглашайся с этим?! А по-моему, раз ты коммунист — все лихо на себя принимай, ничего на чужое плечо не вали. Тогда нас никто не измызгает!»
— Чудные вы, — говорю, — и очень любопытные, — все чужие дела знаете.
Шурка посмотрел на меня снисходительно:
— Что с тебя, парень, возьмешь? Разве чужие это дела? Только наши. Мне вот иногда не так уж весело, а около Маруси Рагузиной побуду — и самое тяжелое как рукой сняло. Нет в ней ни одной жалобы, только жалость к людям. И Маруся Рябинина схожая с ней была, — добавил Шурка печально.
Бледность проступила на мальчишеском лице: видно, та Маруся ему дорога была.
— Подняла нас под Пилюгиным в атаку, и все тут для нее сразу кончилось — наповал ее пулей. Ткачихи — это такой народ!
Ну, думаю, никакие князья полтора года назад не гордились своим родом так, как эти два юных ивановца. Наверное, Шурке, как и его брату, с посторонним было легче говорить о заветном, чем с однополчанином. Душу отведешь, не стесняясь набежавшей слезы и своей юности, которая нас равняла, как и дальняя опасная дорога войны, конца которой мы еще не видели.