Я поверил Мине, потому что внутренне был готов ко всему. И все же я пошел к комбату, капитану Ткаченко, сбивчиво рассказал о Минином письме, о Юлии, о Вадиме… «Пиши рапорт на отпуск, сержант», — перебил меня Ткаченко.
Ночью нас подняли по тревоге.
В тех местах, где я проходил службу, в начале мая стояла жара. Приближались штабные учения, приехал маршал, а он любил солдата чистенького, бравого и веселого. «Батя», командир полка, лично прохаживался перед строем и проверял подворотнички.
Подняли нас в ноль тридцать, и около двух суток шагали мы по азимуту к точке назначения — ветряной мельнице, через вязкие бесконечные болота, где тучами клубилось комарье и куда в густую грязь упал от изнеможения первогодок Зябликов. А я орал на него, а мне тоже хотелось упасть, и моим солдатам хотелось упасть, и я орал на Зябликова, и он встал.
Мы нашли эту проклятую мельницу в первом часу дни. Она стояла на пригорке в жарком солнце, мы бежали к ней, не надо бы было бежать, надо было бы поберечь силы, потому что на мельнице между трухлявыми тесинами торчала бумажка — приказ. Он был короток и ясен: «Марш-бросок до пункта Н. Прибыть в пятнадцать ноль-ноль». От мельницы вниз шла выжженная пыльная дорога. Далеко-далеко, за горами, за долами, виднелась какая-то деревенька. Она не была пунктом Н., до пункта, я высчитал по карте, было двадцать три километра. А мои солдаты, раскинув руки, лежали на траве, молодой и яркой, похудевшие после бессонных ночей, с запавшими глазами, усталые, и, чувствуя, что вот-вот ко мне прихлынет жалость, я вскричал бешено и азартно: «Подъем!» Когда солдаты построились, я прочитал им приказ, и мы побежали по дороге как можно быстрее, времени оставалось в обрез: два с половиной часа. Проклятые автоматы, проклятые скатки, проклятые вещмешки, проклятая дорога…
В деревне, той самой, что виднелась с пригорка, около крайней избы стоял босой мальчишка. Он держал в руке кусок черного хлеба. У него были изумленные синие глаза. Мы топали по деревенской тихой улице, тяжело дышали, часто хватая широко раскрытыми ртами раскаленный воздух, а мальчишка, свежий и синеглазый, изумленно смотрел на нас. И вдруг что-то обрушилось во мне, и исчезла, испарилась куда-то тяжесть, и стало легко-легко. И Зябликов, тоже увидевший мальчишку, подмигнул мне и улыбнулся… В пункте Н. старшина Печерица заставил нас перешить подворотнички.
Учения начались. Где-то на десятый день пришла почта. Получил короткое письмо от Юлии и я. Она сухо сообщала, что выходит замуж, свадьба состоится через три дня, а после свадьбы они уедут на несколько месяцев на материк, быть может, на юг, а быть может, за границу. Я посмотрел на штемпель конверта: письмо шло больше недели. Я ушел в редкий, начинающий зеленеть кустарник и стоял там долго, прислонившись спиной к тонкой иве, смотрел в багровое от заката просторное небо, прислушивался к далеким орудийным разрывам и, странное дело, совершенно не думал о Юлии, но почему-то жалел синеглазого мальчишку, стоявшего у калитки с куском черного хлеба, жалел первогодка Зябликова, жалел себя, припоминая дни службы, бессонные ночи на учениях, караулы, месяцами «через день на ремень», гауптвахту, ночной парашютный прыжок «в тыл врага», когда долго не раскрывался парашют и, глядя на стремительно приближающуюся землю, я прощался с Юлией. Не с матерью, не с отцом, — с Юлией.