— Сколько ему?
— Четырнадцать.
— Ох, господи Иисусе Христе… Царица небесная… Ох, война ты, войнушка, распроклятушшая…
Кощея отвезли на кладбище в Аннушкиных санках-пошавенках. На крышке гроба сидела Кощеева мать. У нее давно отнялись ноги, и она не могла ходить самостоятельно. По ровной накатистой дороге санки везли попеременно все женщины нашего дома, но, поднимаясь на крутой угор, где шумело сосновое кладбище, они уцепились за санки все разом.
Рудя и Рита
Густенька Дроздова докурила вторую цигарку, поднялась со скамьи и выбросила окурок в ведро. Я рассматривал узоры на оконном стекле. Густенька взялась было за дверную ручку, хотела зайти в комнату, но передумала и повернулась ко мне:
— Сережа!
Я оглянулся.
— Дым. Выгоняй, — улыбнулась Густенька.
— Не хочу.
— Почему?
— Так.
— Я заметила, как потрясла тебя смерть Кощея, — после небольшого молчания сказала Густенька.
Я не стал ничего отвечать и пошел к своей комнате, но Густенька остановила меня, взяв за руку.
— Зайди, — пригласила она, открывая дверь.
В углу продолговатой и узкой, но уютной комнаты копошились близнецы Рита и Рудя. Увидев меня, они заметно обрадовались, но вслух своей радости не высказали, подошли, сияя одинаковыми, чуть раскосыми, глазенками, и молча стали ждать, что скажет мать.
— Рудик и Рита, — сказала Густенька, — дружите с Сережей Муравьевым. Он хороший мальчик. Его папу тоже убили на фронте. Мама у него женщина порядочная и чистоплотная. Его брат Дима храбрый юноша. Теперь, быть может, он мстит за смерть ваших пап. Надеюсь, что вы будете настоящими друзьями.
— Хорошо, мама, — чуть ли не в один голос ответили близнецы.
Рудя и Рита были послушными детьми. Они не лазали в чужие огороды, не ругались, не бегали на речку купаться, гуляли лишь в наших тополях, рядом с домом, за ворота выходили редко, они не умели ловко сплевывать, как огня боялись братцев Лаврушкиных, ходили, взявшись за руки, над ними все смеялись, но почему-то не били. Вероятно, мальчишеское презрение к близнецам было столь велико, что даже ни у кого и мысли не возникало поколотить их. Рудю дразнили «Рудольф-Адольф», подразумевая, конечно, под «Адольфом» Адольфа Гитлера. Особенно старались братцы Лаврушкины. Еще издали завидев их, Рудя и Рита убегали домой. Они так чисто одевались, что я, ненароком дотронувшись до их одежды, всякий раз пугался — а вдруг останутся пятна.
— Пойдем, — сказал Рудя, — я покажу тебе свои игрушки.
В углу лежали плюшевый мишка, грузовик, большой пятнистый конь, книжки, шашки, все очень чистое, сверкающее красками, словно только из магазина.