Каждую весну, всегда первым, с Северной Двины, а может, с Белого моря, приходил в наш городок буксирный пароход «Роза Люксембург» — громадный, неуклюжий, похожий на чудовище, с черной, постоянно дымящей трубой. Он швартовался у крутых сухонских берегов, тяжело шевелил широкими деревянными плицами, протяжно подолгу ревел, будоража и пугая своим ревом сонных жителей. Потом приходили и другие пароходы, тоже большие, с такими же черными длинными трубами, — «Павлин Виноградов», «Жанна д’Арк», «Михаил Бакунин» — и тоже ревели, но уже не так жутко и страшно, потому что были они, как мне казалось, намного меньше «Розы». Знакомый юнга с «Жанны» говорил, что все эти буксиры построены на одной верфи, на архангельской, по одним и тем же чертежам, а значит, по мощности и габаритам они одинаковы. Я не понимал, что означает слово «габариты», и потому молчал, но в душе не верил юнге и был уверен, что нет на свете судна огромнее, чем «Роза Люксембург».
Много лет спустя я снова увидел эти пароходы в сухонском затончике. И «Павлина Виноградова», и «Жанну д’Арк», и «Михаила Бакунина», и «Розу Люксембург». Они стояли на вечном приколе, мертвые, пустые, с выбитыми стеклами, полузатопленные, и действительно были совершенно одинаковы. Я долго смотрел на пароходы моего детства и только теперь понял, почему «Роза Люксембург» казалась мне мощнее других — она всегда приходила первой, появляясь после грязных осенних дней, тоскливых зимних вьюг, волчьего воя на снежной реке, после затяжной хлипкой ростепели… Еще неслись по реке иссиня-белые льдины, билась о берега плотная шуга, а «Роза» уже вспарывала острым форштевнем мутную сухонскую воду. Вместе с «Розой» приходила к нам, в заброшенный таежный городок, большая кипучая жизнь. Первым рейсом «Роза» приводила приземистую баржу, на которой стояли, сидели и лежали раненые бойцы. Многие дни и ночи маялись они в тесных санитарных вагончиках на узловой станции, потому что не было никакой возможности переправить их в наш город, в белый госпиталь на Набережной, — ближайшая железнодорожная станция находилась в семидесяти километрах, за волоками и болотистыми еловыми лесами.
Я очень люблю свою родину и стараюсь приезжать сюда как можно чаще. Вот и теперь стою на отцовской дороге, смотрю на большой закат и слушаю тишину. Здесь особая тишина. За всю историю нога ни одного завоевателя не ступала на мой родной порог. У нас не полыхали пожарища, не мутнела от крови вода в реках, не гибли люди. В эту войну, к примеру, у нас не было затемнения. Мы слышали вой снарядов и видели немецкие «мессершмитты» лишь в кино, где их всегда сбивали наши «ястребки». Древнюю, удивительную тишину нарушали лишь смертные женские крики. Голосили бабы не только после похоронок в военные годы, но и в тот — победный, когда начали приходить с фронта мужики, но приходить далеко не в каждый дом. Быть может, тогда бабы голосили еще горше, еще неутешнее.