- Мама, - почти беззвучно прошептал я, глядя на потолок из деревянных досок и перекрытий. Наранесс не слышал, что я говорил. Да и вряд ли бы понял. Я специально прошептал эти слова на русском заплетающимся языком. Было довольно сложно выдать русскую речь. Звуки в рингисском языке были слишком различны от языка моей родины. Поэтому получалось что-то отдаленно напоминающие привычную родную речь. Языковые связки тела никогда не произносили подобных звуков. – Как ты там?
Я очень хорошо представлял себе ответ на этот вопрос. Слишком уж он очевидным он был. И этот ответ мне не нравился. Плохо – вот то самое слово. Я не представляю, что она чувствует, потеряв единственного родного человека, оставшегося у неё после смерти отца. А теперь она была совершенно одна в огромном мире. Осталась без какой-либо поддержки. Кулак от злости сжался, громко хрустнув костями. В душе поселилась злость, постепенно наполняя голову холодной яростью, которой надо было куда-то выплеснутся. Как сейчас не хватало наглого лица Вираса, маячащего возле меня. Как хотелось поймать эту сущность и бить его до тех пор, пока он не вернёт меня назад, но я направил свою злость в другое русло.
Наранесс не оставил меня даже в моей комнате. Я, развалившись на мягкой кровати, наблюдал за ним. Постелив свою походную кровать на деревянные доски, он улёгся в проходе между кроватью и стеной, расположенной слева слева. Ещё дальше было большое окно, выходившие на двор постоялого двора, который был сейчас заперт на большой амбарный замок.
Утро встретило меня ещё до того момента, когда солнце начало хотя бы подниматься из-за горизонта. Вначале я не понял, почему я подорвался посреди ночи. Глаза мои переместились на входной проем. Причиной моего столь раннего подъёма был Толстяк, который ворвался в мою комнату и начал орать, что все остальные ждут только нас. Меня и Наранесса, который вместо того, что бы проснутся посапывал в уголку. Казалось, что его не волновало ничего вокруг. Вместо того что бы встать, я смотрел на выбритого Толстяка. В моей голове никак не могла уместится мыль, что Тейт вчера прикасался к чему-нибудь алкогольному. Он был чрезвычайно бодрым для человека, который смог только при мне выпить пять кувшинов того вина.
Пнув ногой Наранесса, который после этого заворочался и наконец открыл свои сонные глаза, я начал одеваться и собирать свои вещи. На это у меня ушло минут десять, а Наранесс был готов через пять, а он не сразу встал после того, как я его поднял. За то время, что я собирался, Толстяк смог обвинить меня во всех мыслимых и немыслимых грехах и осушить окончательно, как мне показалось, флягу с вином. Другого напитка там никак не могло быть.