С другой стороны, многие офицеры измельчали внутренне до крайности (пр. № 9). Все меньше становится круг людей, которых можно считать элементарно честными, и все тяжелее на душе. Хотелось бы хоть на неделю домой, но лучше о доме и не думать… Хорошо, что голова у меня целый день занята и скучать некогда.
1 февраля. Зима сделала последнее усилие: несколько дней померзли. Ветер так и рвал палатки. Мороз доходил до четырех градусов, и в бараке было так холодно, что один день я почти не вылезал из-под одеяла и не мог заниматься английским. И сейчас еще по утрам холодно, временами даже появляется иней, но днем тепло и тихо. Воздух как-то особенно прозрачен и легок – совсем как на Кубани в прошлом году. Четко синеют контуры Азиатского берега и безоблачно южное небо.
На столике командира, за которым я сижу, в кружке от консервов стоит букетик первых весенних цветов. Нежно-душистые анемоны, словно люди, седеют, умирая. Одни иссиня-фиолетовые, другие чуть не на глазах белеют. Старость цветов и близкая, близкая смерть… Последний год приучил меня порой смотреть на живых людей, как смерти обреченных, и умирающие цветы весны напоминают все о том же. О бесконечном ряде крестов позади и о близкой, возможно, смерти. Если не своей лично, то о смерти последних более или менее близких людей. В том же букете огненно-желтые крокусы, такие крупные и яркие, каких я никогда не видел в России; первые маргаритки, хрупкие, как чахоточные девушки, и еще какие-то совсем неизвестные цветы.
Ходят слухи, что мы поедем десантом в Россию. На меня наводит тоску мысль о новой бесцельной авантюре и неизбежной гибели массы людей. Одна надежда на то, что Врангель никогда своей армии на убой не поведет…
Газеты пишут ужасы о нашей жизни, но, на мой взгляд, ничего сейчас ужасного нет. Физически большинство здоровеет. Морально многие уже давно умерли и не разбудить их ни американскими ботинками, ни бельем, похожим на шелковое. Перед сытыми, культурными европейцами чуть-чуть приоткрылись наши кошмары. Они видят далеко не самое страшное, но все-таки им явно стало страшно.
11 февраля. Бесцветно течет наша лагерная жизнь. Газеты продолжают надрываться, описывая ужасные условия, в которых мы, якобы, живем. Между тем даже простые солдаты, любящие поныть по всякому удобному поводу, когда разговариваешь с ними по душе, соглашаются, что никаких ужасов сейчас нет. Только хлеба мало (500 граммов), и в те дни, когда дует норд-ост, в палатках холодно. Впрочем, у всех теперь есть по два французских одеяла, шинели и, в конце концов, никто не простуживается. Последнее время появилось довольно много заболеваний возвратным тифом. В околотках и в лазаретах, кстати сказать, превосходно поставленных, не хватает мест. Из-за этого заболевающие по нескольку дней лежат в палатках и распространяют заразу. С точки зрения европейцев, вероятно, это «ужас», но когда вспоминаешь страшные эпидемии 1918–1920 годов, вокзалы, заваленные умирающими и от тифа, и от голода людьми, чуть ли не целые поезда мертвецов, трехсотверстное отступление от Ростова до Новороссийска (тифозных везли на подводах) – когда вспоминаешь все это, смешно становится от разговоров о теперешних «ужасах». По-моему, те, которые сейчас переболеют тифом в Галлиполи, могут благодарить судьбу. Благодаря хорошему воздуху, умеренному физическому труду и отсутствию тревог походной жизни, многие офицеры и солдаты физически здоровеют. Моральное состояние у большинства остается подавленным.