Вдруг в палате началась суета, меня переложили на каталку и тряско повезли куда-то, продолжая совершенно игнорировать меня и мои слова... Голову замотали
косынкой, ноги вдели в белые бахилы, завезли в светлое и холодное помещение, где положили на холодную неудобную поверхность родильного стола с задранными в небо
ногами. Откуда-то из-под меня кто-то кричал на меня противным осиплым голосом, я пыталась выполнять команды, но скоро устала и больше делала вид, потому, что при
попытке тужиться перед глазами начинали скакать цветные пятна, а вот рту было солоно от крови из прокушенной не раз губы. Почему мне казалось стыдным кричать, не знаю,
но я только тем и занималась, что не разрешала себе кричать...
Потом меня словно разорвали пополам, и соединять не собирались. Сквозь цветное марево мне в лицо тыкали какими-то маленькими растопыренными ножками,
между которых болтался маленький сморщенный пистолетик писюна, а в ухо кто-то кричал:
- Мамочка! Мальчик у тебя! Радуйся! - А я не понимала, что за чушь они несут?! Ведь у меня девочка, я точно знаю, и даже имя давно придумала, Машенькой
назову...
Рядом раздался какой-то придушенный писк и мне на опавший живот уложили тёплый комочек, замотанный в стиранные-перестиранные кипячённые больничные
тряпки. А я осознавала, появляющуюся чувствительность. Эти ощущения сообщали, что в меня кто-то затолкал здоровенное суковатое бревно, которым меня и разорвали. И если
бревно теперь вроде бы вынули, но перед этим развлечением его никто не строгал и не шкурил, поэтому всё внутри у меня в занозах, каждая из которых горит, болит и
щиплет... Не то, что двигаться, даже дышать и думать больно...
Как в тумане меня переложили на каталку и куда-то с грохотом повезли, где снова перекладывали, а внутри меня ворочался злобный красный зверь боли, от
которой временами подкатывала тошнота и застила глаза темень. Видеть я и так не очень внятно могла, скорее какие-то пятна света, во рту было сухо, наверно как у той
мумии в Эрмитаже. На самом краю сознания я почему-то всё время прижимала к себе тот тёплый комочек, что плюхнули мне на живот ещё в родильном зале. И я провалилась в
беспамятство или просто заснула...
Сколько я проспала, не знаю, но меня кто-то настойчиво тормошил:
- Девонька! Пацана то кормить нужно! Давай просыпайся! Мамаша!!! Слышь меня? Маманя! Сына надо кормить! Глазоньки открывай! На-ка вот водички попей!...
За водой я вынырнула из забытья... К середине выпитой из поильника воды светлое пятно образовалось в лицо пожилой санитарки, которая деловито поила меня,
а потом выхватила из под руки свёрток, сдвинула в сторону вырез безразмерной местной рубахи и приложила к открывшейся груди ту часть свёртка, в которой обнаружилось
что-то красное и сморщенное. Только после долгого разглядывания, я сумела понять, что это сморщенное личико и его обладатель сейчас старательно пытается мусолить
набухший сосок моей груди, которая больше его головы. Вдруг стало так смешно, на что он надеется, я же не моя мама, у которой, когда она Васеньку кормила, молоко от
избытка аж брызгало тонкими маленькими струйками, а Васька буквально захлёбывался, едва успевая его глотать. У меня то откуда молоко, не было его у меня никогда, даже
подумать смешно... Как вдруг соски словно обожгло и плеснуло в груди горячей волной, что я невольно вздрогнула, а маленький чем-то зачмокал, деловито подёргивая головой
или это я его невольно качнула. Одновременно из правой груди тоже потекло, и я почувствовала, как рубаха над ней стала намокать...