Следующая позиция находилась подальше от берега; тут, собственно, кончалась заводская территория. Повсюду виднелись котлованы и ямы, заполненные водой, груды битого кирпича — печальные памятники девятилетней оккупации Хайфона французскими войсками; именно здесь понастроено было тогда множество тюрем — целый район могильных казематов, подвалов и камер. Отсюда было рукой подать до пригородной улочки, где жила «вдова Хоа», Тиеу Хоа давней моей молодости. Я заприметил даже канангу, высившуюся у ее дома. Но поблизости от нее появились прямоугольники бетонных фундаментов, ощетинившихся стальными сваями, а рядом с подведенных уже под крышу заводских корпусов снимали леса, в новых цехах гудели станки. Вокруг вились асфальтированные дороги, светлели покрытые гравием площадки, зеленели газоны.
Шагая следом за политруком — он рассказывал о недавних боях и отличившихся в них ополченцах, — я невольно поглядывал в сторону пригорода. Ведь там, где строился нынче завод, в сорок третьем, сорок четвертом и сорок пятом как раз и был японский военный городок; там, на пустыре, бродячий циркач Хоа с дочкой и черным медведем преданы были мученьям и казни. Мне вдруг почудилось, будто я вижу в руках разъярившегося Хоа копье на длинном древке, направленное прямо в багровую рожу застывшего в седле офицера. Широкий, как меч, наконечник, сверкая на солнце, возносится к небу, вспененному белизной облаков, куда глядят из-за брустверов стволы орудий, замаскированных зеленой листвой; солнечные зайчики играют на гранях массивных стальных замков, в снарядных ящиках лоснятся округлые бока медных гильз.
Я пересек тропинку, уходившую отсюда прямо к улочке, где жили обе Тиеу Хоа — большая и маленькая, и вступил на огневые позиции. Стенки орудийных гнезд, землянок — там ополченцы находились во время затишья, — ходов сообщения и съездов для пушек были обшиты бамбуком и тесом. Пузатые лягушки эньыонги составили громогласный хор у самых брустверов. Плети люффы, унизанные желтыми цветами, вились по бамбучинам и доскам. В лужах меж кустиками сыти лиловели лепестки болотной чечевицы. Мы подошли к орудию в тот самый момент, когда ополченки — ими командовала Чан Тхи Мо — сменяли дежуривший прежде мужской расчет.
Утром на дирекции был весь заводской штаб ополчения; и там Чан Тхи Мо рассказала подробно о своем расчете и о себе. Больше всего, пожалуй, говорила она о последних, самых ожесточенных налетах, которые обернулись для янки особенно тяжелыми потерями. Теперь Мо, издалека еще махавшая нам рукой, чтоб мы сперва заглянули к ней, шла нам навстречу. Судя по улыбке ее и сияющим глазам, она была нам очень рада.