— До чего же, брат, везучий наш ага, — вмешался Мухиттин. — На каком-то петухе так нажиться! А петух у него — не петух, а зверь лютый.
— Видел ты, племянничек, его петуха? — спросил Сулейман.
Халиль покачал головой.
— Дал бы мне аллах такого петуха, я бы ни о чем и не мечтал, — заявил Мухиттин.
Сулейман положил руку Халилю на плечо.
— Люблю я тебя, парень!
— Спасибо на добром слове.
— И дядя Али Осман тебя любит. Все мы тебя любим. Ты нам все равно что родной, ей-богу!
— Спасибо.
— Знаешь, песня такая есть: «Ах ты, друг мой родной!» Знаешь?
— Нет, не знаю.
— Случись с тобой, не приведи бог, какая беда, не представляю, что бы с нами было. Эй, Мухиттин, верно я говорю?
— Вернее некуда!
— А как некуда?
— Да так. Некуда, и все. Откуда мне знать как?
— Кому же знать, если не тебе, дураку? Сказал бы, как мы все любим Халиля! Ведь до чего мы с Али Османом горевали, когда тебя, Халиль, не было. А Мухиттин вот ни слезинки не пролил.
Отхлебнув из бутылки, Сулейман протянул ее Мухиттину:
— На, пей, только меру знай. А то все вылакаешь, я тогда… Слушай, Халиль, голос у тебя красивый. Спел бы нам что-нибудь. Ну хоть вот эту: «Дороги Енидже извиваются…»
— Не хочется мне петь, дядя.
— Вот тебе и на!
— Ей-богу, не хочется.
— Так ничего и не споешь? Значит, не уважаешь меня! А мы ведь тебя любим, и я, и Али Осман. Не уважаешь!
— Ну что ты, дядя!
— Не уважаешь, это точно. Постыдился бы! Мы так скучали без тебя, столько слез пролили, а ты… Бывало, вспомним о тебе с Али Османом и заплачем! Ей-богу! Стыдно так поступать, очень стыдно! За всю мою любовь одной несчастной песенки не хочешь спеть! А я вот для тебя что хочешь спою, только попроси.
— Не до песен мне сейчас, дядя!
— Ну что-нибудь другое попроси. Клянусь, все сделаю. Хочешь, заору как оглашенный? Ничего не испугаюсь. Вот слушай.
И Сулейман заорал во все горло:
— А-а-а! И а-а-аллаха! И всех я, мать вашу…
— Ради бога, брат, перестань кричать, — взмолился Мухиттин. — Еще ага услышит.
— Ну и черт с ним. Так я его и испугался!
— Ну что ты, дядюшка! Стыдно ведь перед хозяином, — пробормотал Халиль.
— Подумаешь, хозяин… Я, когда к нему нанялся, был молодым, крепким, а теперь еле ноги волочу.
Сулейман выхватил у Мухиттина бутылку:
— Ну ты силен! Я двух слов сказать не успел, а он почти все вино вылакал. Нам оставь хоть немножко.
Сулейман отпил из бутылки, вытер губы ладонью и заорал:
— Ага! Эй ты, ага!
— Стыдно, дядя, — попытался утихомирить его Халиль. — Разве можно так о хозяине?
— Доживешь до моих лет, не то еще закричишь. Мне и восемнадцати не было, когда работать на него начал, только пушок на губах появился. Помню, было у меня тогда зеркальце, так все время в него смотрелся. Эх, и парень же я был! А сейчас? Все волосы седые, даже на копчике, а в кармане по-прежнему пусто, на понюшку табаку деньжат не наскребешь. Потому-то я и ухожу. На-ка, отпей глоточек.