Нельзя так жить. Я по крайней мере не могу так жить, не могу и не буду.
Затем я и пишу это и буду всеми силами распространять то, что пишу, и в России и вне ее, чтобы одно из двух: или кончились эти нечеловеческие дела, или уничтожилась бы моя связь с этими делами, чтобы или посадили меня в тюрьму, где бы я ясно сознавал, что не для меня уже делаются все эти ужасы, или же, что было бы лучше всего (так хорошо, что я и не смею мечтать о таком счастье), надели на меня, так же как на тех двадцать или двенадцать крестьян, саван, колпак и так же столкнули с скамейки, чтобы я своей тяжестью затянул на своем старом горле намыленную петлю. (ПСС, XXXVII, 94–95)
В 1882 году, только начиная свою проповедь, Толстой в неотправленном письме кузине Александре Андреевне писал: «Обманщики сделают то, что всегда делали, будут молчать, но когда нельзя уже будет молчать, они убьют меня. Я этого жду» (ПСС, LXIII, 92). Он действительно получал множество проклятий, обвинений и угроз, но расправы так и не дождался – и теперь понимал, что его не повесят и не заточат. Драма, описанная в «И свет во тьме светит» продолжала мучить его.
В последний период жизни Толстой особенно сблизился с Марией Александровной Шмидт, страстной почитательницей и последовательницей его философии, которая отказалась от привычного образа жизни и поселилась неподалеку от Ясной Поляны, занимаясь физическим трудом. Доброта и сердечность, исходившие от нее, были настолько неотразимы, что даже не любившая толстовцев Софья Андреевна неизменно тепло отзывалась о ней.
Обычно восхищавшаяся всем, что выходило из-под пера Толстого, Шмидт не одобрила «Не могу молчать», поскольку, по ее мнению, статье недоставало любви. С огромным трудом ей удалось убедить автора вычеркнуть из окончательного текста личные нападки на Николая Романова и Петра Столыпина. Всегда осуждавший ненависть Толстой на этот раз не смог сдержаться. Самым печальным было то, что его ярость была продиктована чувством бессильного отчаяния.
Преодолев яростное сопротивление справа и слева, Столыпин сумел продавить свои реформы через двор и Думу. Крестьяне получили право выходить из общин с наделами, которые они могли обрабатывать, закладывать или продавать, и получали субсидии на переселение. Община была обречена. Как утверждал Столыпин, для того чтобы изменить Россию, ему нужно было двадцать лет внутреннего и внешнего спокойствия. Расчеты эти оказались не менее утопическими, чем джорджизм Толстого. После того как революция была подавлена, Николаю больше не требовался фанатичный и безжалостный реформатор во главе правительства. Столыпин был убит террористом в 1911 году накануне отставки. Дальнейшая судьба русской деревни известна всем.