Тут же рядом гадальщик с морской свинкой. Свинку зовут Боря.
— А ну-ка, Боренька, закомпостируй счастье, Боренька!
Тут же безногий инвалид с двумя алыми монпансьенками на шершавой ладони. Леденцы горят и переливаются, как два драгоценных лала.
Аккомпанирующий себе на гармони охрипший слепой:
За Родину нашу в боях умирать
Советски танкисты умеють!..
Горластые мальчишки на коньках:
— Химических, химических! А ну, кому химических!.. Химических, химических таблеток для чернил!!!
В толпе торгующих замечаю Вовкину мать. Синяк под глазом придает ей демоническое выражение. Она торгует своими знаменитыми лепешками. Заметив меня, смущенно улыбается и протягивает лепешку.
— Спасибо, — говорю я и от лепешки отказываюсь. Я знаю: лепешки эти дорогие — двадцать пять рублей штука. Хочется пристыдить ее:
— Послушайте, гражданка Зырянова, ваш муж сталинский заказ выполняет, а вы тут со своими лепешками!..
Вижу, как отец выторговывает у одноногого бородача валенки. Валенки добротные, крепко прохваченные суровыми нитками. К таким привинтить коньки — и айда! Бородатый торопит нас, оглядывается по сторонам. Наконец, обе стороны останавливаются на окончательной цене, и валенки у меня в руках. Я несу их под мышкой. Нести их удобно; один валенок вколочен в другой — этакая двунога.
Вдруг мое внимание приковывает человек, продающий иглы для примуса. Не знаю, что первое привлекло мой взгляд: костюм в елочку или его глаза, запомнившиеся мне с того момента, когда он заглянул в шифоньер. От неожиданности я чуть не вскрикиваю:
— Таганрог!
И снова, как и тогда, вор смотрит на меня, я — на вора. Он сильно изменился с тех пор: впали щеки, и взгляд стал жалкий, потухший. Он стоит на морозе без пальто в уже сильно потертом отцовском костюме в елочку, зябко переминается С ноги на ногу, держа в руке тощий пучок примусных игл.
В этом костюме, таком заметном, особенно зимой, когда все в пальто, он похож на человека-невидимку, но уже в последние минуты его жизни, незащищенный и всеми видимый. Сказать отцу, чтобы позвал милицию? Отнимут у вора этот уже утративший свой блеск костюм в елочку, вернут отцу. А вора посадят.
— Что ты там увидел? — раздраженно и как-то подозрительно спрашивает у меня отец.
И тут я — не знаю, что меня толкнуло, ведь я не хотел этого — почему-то панически кричу:
— Вор!
И тычу пальцем. Отец смотрит на вора, узнает свой костюм с громкой руганью бросается на несчастного и бьет его по лицу. Пучок примусных игл летит в снег. Я бросаюсь подбирать их. Опомнившись, вор наконец соображает, что надо бежать, и как-то неумело, вприпляску, бежит от нас. Мы за ним. Зачем? Вероятно, так надо. Наконец, вора хватают. Появляется милиционер. Отец что-то бодро объясняет ему. Я стою в стороне. Мне стыдно смотреть в глаза вору. Зачем я это сделал? Ну как же! Зло должно быть наказано. Вор — зло. Но вот это зло стоит и зябко переминается с ноги на ногу. Под глазом синяк.