Паша не был коллекционером – в его страсти к собиранию вещей не было никакой системы. Просто покупал то, что приглянется. Но знатоки говорили, что с годами из его вещиц сложилась коллекция, отмеченная весьма неплохим вкусом и солидной стоимостью. Он и Марину втянул в свою тихую страсть, и вскоре она безошибочно подсказывала ему в антикварной лавочке, на что бы стоило обратить внимание.
Окна их квартиры выходили на набережную Смоленки. Мрачноватое место. Слева – Смоленское кладбище, прямо – армянское, справа – немецкое. По вечерам на улице – ни души, но постепенно Марина привыкла к этой пустынности, и она ее больше не тревожила.
К тому же в этой квартире вовсе не было тихих ночей. Почти каждую они устраивали довольно бурные, как говорил Паша, “бдения Александра Македонского” и только под утро засыпали…
Все равно ей уже не надо было по утрам бежать в больницу. У нее остались только Паша и университет. Иногда к ней заходила Катька, потрясенная бешеной, по ее представлениям, переменой в судьбе подруги. “Мариша, ну как же тебе повезло!.. А вот я упустила”, – и Катька, цепко оглядывая старинную мебель и безделушки, не без юмора делилась очередной драмой из своей жизни.
– Маришка, ну откуда у тебя такая прыть взялась, кто тебя научил? – иногда притворно и грозно удивлялся Паша ее проснувшейся чувственности.
– Дорогой, изучая античность, я почерпнула много полезного, – передразнивала Марина интонации той противной дамы из приемной комиссии, которая на самом деле оказалась отличной теткой, специалисткой по русскому фольклору, со смаком цитировавшей на лекциях непотребные частушки и приворотные заговоры.
– Сегодня ты узнала что-нибудь новенькое?
– О, да. Сегодня мы как раз проходили весенние вакханалии.
– Ты меня погубишь. Лев Борисович предупреждал: не увлекайтесь, Пал Сергеич, барышнями…
Они редко куда выходили вместе. Паша не хотел, чтобы на Марину смотрели как на его очередную глупенькую подругу, он оберегал ее от шуточек своих приятелей-актеров, которые не преминули бы пройтись по поводу его амплуа героя-любовника. Честно говоря, он боялся показывать ее и своим былым приятельницам: щадил не Марину, а их самих. Что бы испытали они, увидев эту цветущую особу двадцати лет?
Марина и в самом деле стала необыкновенно хороша. Куда-то исчезла ее спортивная угловатость, она похудела, и сходство с той актрисой, вроде бы ирландкой, именем которой он назвал ее еще при первой встрече, стало просто удивительным. Так что теперь он только так ее и называл – моя ирландка. Марина отвечала, что, вообще-то, она полька, которой, кстати, как и ирландке, весьма грешно заниматься тем, что они оба так любят…