Антон, все так же затаенно усмехаясь, провел их через ворота на Гимназическую, заваленную баррикадой, и бегом, натягивая поводья, бросился к окопам…
Обстреливаемые из подъездов и окон, они с полковником галопом пронеслись вдоль по Московской, вброд перемахнули реку; за Тереком уже были свои.
Данильченко лихорадочно хихикал и, потирая потные руки, развязно болтал:
— Спаслись… С нами воля господня… Кому в мешке помирать хочется?! Верно, Антон? Кто нас в бегстве заподозрит? Никто. Официальную бумагу к Беликову имею — список комиссаров, которых Бичера-хов к истреблению наметил…
Антон молчал, удивляясь про себя перемене, происшедшей в полковнике.
За Тереком было царство белых. Казаки и осетины еще перестреливались на подходах к Кадетскому корпусу, а во Владимирской слободке карательные группы уже шныряли по домам, вылавливая большевиков и комиссаров, напихивая карманы и сумы приглянувшимся добром.
У ограды Тенгинской церкви колыхалась толпа согнанных из ближних домов слобожан. Оборванные мальчишки вертелись под ногами, висли на ограде. Антон и Данильченко, проезжая мимо, через головы стоявших впереди женщин увидели на паперти увешенного оружием осетина-ротмистра. Широко расставив ноги, выпятив живот, он читал приговор, наверное, комиссарам (их самих не было видно). По правую руку от ротмистра, пестрея погонами, стояли казачьи и осетинские чины. На всех лицах Антон прочел довольство и торжество — здесь явно упивались победой. Высившийся впереди других усатый осетинский полковник расплывался в откровенной улыбке.
— Господин Гуцунаев забыл, что бой еще идет. Бахвал и невежа! — злобно проворчал Данильченко, глядя на полковника холодными глазами.
Антон уловил из приговора две знакомых фамилии: Кесаев, Цалиев. Христиановские, он знал их в лицо. Насторожился. Попытался увидеть приговоренных, вытянувшись в седле, — нет, все равно не видно. Тогда, тихонько тронув коня, он отъехал и остановился у ограды с западной стороны. В одном из приговоренных он сразу узнал молодого красавца-осетина, которого как-то слушал на сходе в Змейке и не однажды встречал в городе в дни службы у Кибирова. Лицо второго тоже было знакомо.
Закатное солнце залило красным пламенем лица пленников, стоявших на старой могиле, замшелые стены церкви, покосившиеся кресты на разрушенных временем холмиках. Кесаев откинул назад красивую точеную голову и, сощурив глаза, глядел на закат. Спокойно стоял и Цалиев. Старый, словно молью изъеденный попик маялся возле пленников, боязливо осеняя их крестным знамением. На губах Кесаева заиграла насмешливая и сочувственная улыбка — ему явно было жаль попика. Антон отчетливо понял это и, потрясенный, оглянулся на толпу, на офицеров: неужели никто из них не видит, что этот небольшой, кудрявый человек с перебитой рукой и окровавленной скулой всю церемонию суда воспринимает как комедию, что он презирает самую смерть. Ведь даже его поза — распрямленные плечи и гордо закинутая голова — выражала сознание собственного превосходства над кучей вооруженного офицерья.